Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

Представляю, какой хай они завтра поднимут. Жаль, посмотреть и послушать не удастся.

Прости меня, Люська, прости.

Ему казалось, даже не казалось, он был уверен, что обманул их, перехитрил.

Выпивал как-то с балалаечником из оркестра народных инструментов и узнал неожиданную подробность: хмельной музыкант поведал, что главной составляющей профессии является мозоль на пальце. Пока не набьешь, бесполезно мечтать об успехе, но этого мало, надо постоянно поддерживать твердость, стоит расслабиться, мозоль размякнет, и сразу же погонят из оркестра.

Он подозревал, что лабуха погнали за неуправляемое пьянство, но история с мозолью показалась очень интересной, даже метафоричной. Такая мозоль нужна и поэту, чтобы не пропускать в душу заразу, исходящую от внутренних рецензий, кривых усмешек собратьев по перу, интрижек редакционных лизоблюдов, мнимых друзей и явных врагов. Он должен слушать только себя.

Обосновал, приладил теорию, но «мозоль на душе» приживаться не хотела. Бедная душа противилась ей. Да и мозги не принимали нового словосочетания. Уж больно искусственно, да и неблагозвучно.

Ему захотелось найти пьяного балалаечника, посмотреть на эту мозоль, расспросить, но имени вспомнить не смог, а знакомых музыкантов не было. Мелькнуло желание сходить в оркестр, познакомиться, расспросить, узнать подробности – да где бы взять уверенность, что не поднимут на смех. От характера не сбежишь, не переупрямишь его, не перегнешь. Напыщенная серьезность всегда вызывала у него ироническую ухмылку, но и выставлять себя клоуном желания не было.

«Мозоль на душе» набивалась не так быстро и не такая твердая, как хотелось бы. Но он старался, тренировал ее. Упорно рассылал стихи по всем столичным издательствам и журналам, перестал рвать внутренние рецензии, завел для них специальную папку. Чаще всего приходили сухие трафаретные отказы. Но водились по ту сторону баррикад и словоохотливые стражи, которые садистски ковырялись в каждой строке, выискивая неудачные эпитеты, неточные рифмы, лишние тире и запятые, – эти редко углублялись в смысл. А зацикленные на поисках замаскированной крамолы расточали упреки в бездуховности, распущенности и очернительстве, не обращая внимания на технику. Такие рецензии он перечитывал по многу раз, наслаждаясь чужой глупостью и хитроватенькой изворотливостью. Имена рецензентов чаще всего были неизвестными, но встречались и стабильно мелькающие в оглавлениях толстых журналов и на обложках книг. Он читал их вирши и мысленно сочинял издевательские ответы. Зарядившись чувством превосходства, собственные стихи писал легко и раскованно. Складывая их в конверт, он злорадно предвкушал варианты обвинений и зачастую угадывал не только общий настрой, но и ключевые слова. Отказы делали мозоль все крепче и крепче. Папка становилась все толще и толще. А когда пришел тоненький конверт с фирменным бланком, на котором в четырех строчках сообщалось, что издательство планирует через два года выпустить его стихи в серии «Первая книга в столице», он поначалу даже растерялся.

Потом была книжка, через четыре года – вторая и подписанный договор на третью, которая должна стать лучшей, потому что женщина-редактор сама просила отобрать самое смелое, неординарное из того, что раньше по причинам, понятным всем, не могло быть напечатанным. Просила обязательно проставить даты под стихами, дабы читатель видел, что и «в года глухие» далеко не все трусливо прятали головы в песок.

Он успел получить аванс и увидеть макет обложки. А книга не вышла. Все старые московские издательства одно за другим перестали существовать. Для того чтобы издать стихи, приходилось искать деньги даже знаменитым поэтам.

Однако поэзия в России неискоренима, как пьянство и разгильдяйство. Хлынул поток сборников, изданных на спонсорские или на собственные средства. Плохо пропечатанные, не отредактированные, не вычитанные, убогие книжицы с убогими потугами графоманов, иногда воинствующих, но чаще робких и забитых. Случались и шикарно изданные стишки честолюбцев, выбившихся в начальство и решивших оставить для потомков нацарапанное в молодости.

Денег на издание книги у него не было. Да если бы и скопились – все равно бы пожалел. Он все-таки успел привыкнуть, что за стихи платят ему, а не он за них. Оставалось надеяться на спонсоров, но заставить себя пойти с протянутой рукой он не мог, уверенный, что в роли просителя выглядит смешно и нелепо. А быть смешным он боялся с детства.