Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

Писать плохие стихи намного труднее, чем хорошие. Лучшие строки нам подсказывает Некто, не стану величать его Богом, но тем не менее – Некто свыше. Остается только записывать под его диктовку. А вот плохие – вымучиваем сами. Этим же объясняется и графоманское легкописание. Просто Некто рассердился на них и сбывает им фальшивки, а те по наивности не догадываются, что их дурят, и начинают размахивать своими виршами, как загулявший взяточник размахивает пачками фальшивых купюр. И находятся простофили, которые покупаются на внешнее сходство. Я не претендую здесь на лавры первооткрывателя. Подозреваю, что каждого настоящего поэта посещали подобные мыслишки.

Можно поставить под сомнение широту и глубину моего образования, даже в неграмотности можно обвинить, и я не стану обижаться, с чем-то, может, и соглашусь, но разницу между настоящими стихами и подделками я чувствую нутром, как собака, только объяснить этого не умею. Я вообще не могу разговаривать о стихах. Зато Костя – мастак. Часами может рассуждать. О чужих. Но куда пропадает его ум и его изысканный вкус, когда свои пишет? Как ребенок беспомощен. И ведь читает же, надеется, что не поймут и примут за настоящее. Вот уж воистину: на каждого мудреца довольно простоты. Я долго крепился, но как-то по пьяни высказал ему. Смутил приятеля, расстроил даже. А утром сам переживал, не знал, с какой стороны подойти, но извиняться я не умею. Да и как извиняться? Это все равно что прийти наутро к горбатому и сказать: прости, но мне вчера померещилось, что у тебя горб. Костя не обиделся. Правда, стихов при мне больше не читал, отшучивался. Он не просто добрый, но и благородный. Свою восторженную рецензию он писал уже после того случая. Как ловко отбрил он моих противников: «…плебейское эстетство, оно скривится, если ему предложат блюдо из потрошков. Ему балык подавай, пусть самый завалящийся, перележалый и с душком, но обязательно чтобы к нему прилагалась магазинная бирка, с неоправданно высокой, но утвержденной товароведами ценой. Свежего неразрекламированного продукта они боятся». Мне это понравилось, не скрою.

А нести в издательство было нечего. Опускаться до того, чтобы скрести по сусекам, я не собирался. Хотя можно было, закрыв глаза и заткнув уши, наскрести и на пару книжек. Но теперь они мне были не нужны. Те, главные стихи, которые должны были украсить новую книгу, не приходили. Я выезжал за город и в самом прямом смысле выл, глядя в небо. Но тот Некто, подсказывающий нужные слова, словно оглох. Я спрашивал почему… Эхо отвечало: «ог-лох». Вот именно – лох. Я и в морду-то старому приятелю заехал, может быть, в основном не ради защиты так называемой поруганной чести, а чтобы тот Некто обратил на меня внимание и перестал считать меня лохом. Но заинтересовались моим поступком совсем другие.

Слушок о моей необузданности дополз до ответственной дамочки из отдела культуры. И оттуда пришел приказ провести собрание и проработать хулигана. Мне велели явиться. Я им передал, чтобы распинали заочно, что заранее согласен с любым их приговором. Ходил, ждал, даже удовольствие испытывал от будущего клейма. Но вмешался Андрей, его такое судилище не устраивало – мужик все-таки.

Стихи не писались. И тогда ты, Люська, посоветовала вернуться к оставленному роману. Я попробовал, наивно надеясь, что Некто приревнует, испугается, что уйду навсегда в прозу. Не приревновал. И с романом ничего не получилось. Раньше, пусть и без особой любви, дело все-таки продвигалось, и если бы не вклинилась книжка, я бы домучил его. В конце концов большинству романов полезнее было бы зачахнуть в незаконченной рукописи, нежели смердеть после издания. Но это легко говорить теперь, когда он не получился. Пока писал, я так не думал. И дело не только во мне.

Единственным человеком, которому хотелось, чтобы я дописал роман, была ты. Он не просто нравился тебе. Все было сложнее и глубже. Моя геологическая юность, грубоватые, но благородные парни – почти как у Олега Куваева. Его рассказ «Берег принцессы Люськи» ты читала мне вслух. Куваевская Люська была порядочной стервой, но даже совпадение имени тебе льстило. Мою героиню звали Татьяной, взял самое распространенное среди сверстников, но у нее была твоя верхняя губа, твой высокий лоб, твоя легкая сутулость и роскошная грудь, она родилась в твоей деревне и окончила твой институт. Но ты любила роман не только за это. Главное, что в отличие от стихов он рождался в твоем присутствии и ты себя чувствовала почти соавтором. А стихи были до тебя. Даже те, которые появились после нашей встречи, написанные на кухонном столе, который ты освобождала от посуды и тщательно вытирала, чтобы я мог что-то нацарапать, пока ты вяжешь возле приглушенного телевизора, даже их ты воспринимала пусть и не совсем равнодушно, но родными для тебя они не были. Скорее – гостями. Мне кажется, тебе никогда не нравились мои стихи. Выходила замуж не за поэта, это уж точно. Я вообще не понимаю, что ты во мне нашла. И почему так долго терпишь.