Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

– Браконьерами не обзывал, – взмолился Коля. – Я же с чистым сердцем.

– Так и мы с чистым сердцем бракушничаем на своей реке и порядочным людям завсегда рады.

И все почему-то засмеялись. Но «всех» было не так много. Народец устал скорбеть и разбрелся по каютам. И он пошел к себе. Надо было успокоиться, отлежаться, притушить обиду на героя. Да какой герой? Героишко. Фигляр. Оставалось только удивляться, почему так легко поверил в самоубийство. Нет, он вовсе не желал ему смерти. Сказать, что лучше бы Коля утонул, он не мог не только вслух. Но превращение трагедии в фарс все-таки раздражало. И чтобы как-то погасить это раздражение, стал искать причины, по которым Коля никак не мог пойти на самоубийство. Не из жизнелюбия – не за что любить ему свою жизнь. Но была любовь к своим полоумным стишкам, причем очень нежная и воинственная, готовая безоглядно броситься на защиту. Точно так же любят матери слабоумных или убогих детей, зачастую во вред себе мыкаются, затравленно озираясь в поисках косых взглядов и выискивая насмешки в каждой фразе. Такая мать будет жить из последних сил вопреки всему, лишь бы не оставить беспомощное дитя без защиты. Рассуждал вроде и убедительно и все равно понимал, что до самого дна донырнуть не может. Перед тем как лечь, заперся на ключ, а когда через полчаса услышал, что кто-то дергает дверь, не отозвался, уверенный, что Коля приполз мириться.

Он не считал себя большим поэтом. Он вообще не примерял к себе звание «поэт». Все получилось неожиданно. После окончания технологического института его направили в леспромхоз. Девушка, на которой собирался жениться, обещала приехать, но так и не собралась. Около года приходили нежные письма с мечтами о встрече. Потом перестали. И тогда появилась поэма, переполненная ожиданием. Она писалась как приглашение в заповедник нетронутой красоты: в тайгу, на весенние поляны с пылающими жарками, на берег поющей речки с целебной водой и голубогривыми хариусами, в щедрые кедрачи и малинники с рясной ягодой. Соблазнял красотами, как заправский вербовщик. Рассказывал сказки о прирученных белках, которые будут приносить орешки в спальню, о медведях, охраняющих для нее делянки с малиной и брусникой, о волках, репетирующих серенады к ее приезду. Поэма писалась легко, без натужных поисков нужных слов, они приходили сами, случалось записывать даже на планерках. Строчки сочинялись и по дороге на работу, и в столовских очередях, легко удерживались в памяти, чтобы вечером переселиться на бумагу. Писал на отдельных листах, иногда на обратной стороне инструкций по технике безопасности и складывал в чемодан. Когда высказал все, что мог и хотел, купил школьную тетрадку в двадцать четыре листа и переписал в нее поэму аккуратным разборчивым почерком. Забывчивая невеста к этому времени совсем перестала отзываться, и ему пришла шальная идея отправить тетрадь в редакцию молодежной газеты – пусть, мол, прочитает и это станет ей укором. Ответ пришел быстро. Заведующая отделом культуры восторгалась пластичностью языка, свежестью образов, сравнивала его с Павлом Васильевым. Извиняясь, что газета может позволить себе публикацию всего лишь отдельных глав, просила разрешение переслать поэму в московский журнал. Потом уже его просветят, что в поэме одна тысяча триста двадцать строк, без малого – два авторских листа, что сердобольная дама из газеты не поленилась отстучать их на машинке, и могла бы потребовать от него кругленькую сумму. Журнал напечатал поэму тоже, в сокращенном варианте, оттуда она перекочевала в издательство и вышла отдельной книгой, уже в полном объеме. Все прошло без его усилий, и он по наивности воспринял это как должное. Газетный гонорар его просто обрадовал, а журнальный – изумил, потому что был в три раза больше его инженерной зарплаты. К выходу книжки ему успели объяснить и о тиражах, и о расценках. Так он еще и премию за книгу получил, и на всесоюзное совещание вызвали, а там приняли в Союз писателей. Его хвалили, ставили в пример городским мальчикам, не знающим, о чем писать. Хвалили серьезные дяденьки, а те же мальчики посматривали косо. Хватило ума трезво отнестись и к авансам, и к зависти, но домой вернулся воодушевленный. Руководитель семинара настойчиво советовал не упускать момент и садиться за новую поэму. О чем писать, сомнений не возникло. За три года работы в леспромхозе ему «повезло» быть свидетелем страшного лесного пожара и большого наводнения. С крепкими ребятами пожарными-парашютистами не только выпивать довелось, но и видеть их в деле. А с наводнением и того проще. Когда безобидная, казалось бы, речка после дружной весны превратилась в неудержимую безжалостную лавину, в безумного великана с мутными глазами, крушащего все, что попадется на пути, его охватил ужас. Та бессонная неделя помнилась до самых случайных мелочей. Хотелось заполнить ими стихи, но не складывалось. Яркие подробности на бумаге тускнели. Если на первую поэму он потратил меньше двух месяцев, то на две следующих потребовалось больше года.