Майя Кучерская - Ты была совсем другой - одиннадцать городских историй

После этого что мне потеря человечества?

Музыка все длилась, начались заслушанные до дыр, впрочем, никогда не надоедавшие баховские кончерто гроссо; после шестого я поднялся и двинулся прочь. На улице меня обжег ветер. Какой ветреный день. Именно день, было светло, хотя и серо.

Машины с полуоткрытыми окнами застыли посреди дороги, смутная поземка неслась по Садовому, над кольцом широко качался рекламный щит с социальной рекламой – «Родите ли?» Нет, благодарим. Странное дело, музыка продолжалась, Бах сменился Скрябиным, «Божественной поэмой», она оборвалась, зазвенела вторая Брамса, я не возражал.

Свернул на Тверскую и двинулся направо, к центру. Везде царило то же прохладное тепло недавно оставленных жилищ, замерли автобусы, троллейбусы, желтые такси, за высоким стеклом кафе на столике стояли две белые чашечки с недопитым эспрессо, на витринах стыдливо замер полуголый манекен, не успели закончить, переодеть; кое-где в домах еще горел свет, но я знал: и там никого. Гибель Помпеи, только, кажется, без катастрофы, все были изъяты из жизни в одночасье, по чьей-то игривой воле. Уж не моей ли? – догадка сверкнула, но я тут же погасил ее, растер каблуком шипящий бычок в снегу.

Я шагал все дальше, отмечая, что даже собаки исчезли, а вот вороны и голуби – нет, летали, как ни в чем не бывало, что-то склевывали на асфальте. И желтая синичка присела на крышу автобусной остановки, посидела и упорхнула.

И тут меня осенило: это мое состояние все эти месяцы, десятки и сотни дней.

Мое одиночество, обретшее плоть, сейчас вдруг утратившая самый последний стыд моя голая пустота – теперь она растеклась не по мне одному, по всему городу, в котором я не люблю больше ни единого человека, захватила землю, на которой я никого больше не знаю и не желаю знать.

У красного особняка Музея истории меня поджидал сюрприз. Темно-вишневый, гнедой оседланный конь был привязан к чугунной решетке запертых ворот, пофыркивал, а заметив меня, начал переступать черными ногами и застучал копытом! Тонкий пар поднимался из широких ноздрей. В темной гриве сверкал иней. Я нащупал в кармане куртки яблоко – протянул, черные губы мягко ткнулись в ладонь и сглотнули подарок в один хрустящий глоток. Я отвязал уздечку, вставил ногу в стремя, оттолкнулся и вскочил с неожиданной для себя ловкостью (в юности я ездил верхом, но с тех пор пролегла вечность!). Я не знал, куда хочу, и предоставил выбирать путь моему новому другу. Он пошел резвой рысью, радуясь движению, пофыркивая и чуть подергивая от возбуждения головой, повернул на Тверской бульвар, миновав пустынный Макдональдс, поскакал к Знаменке и вскоре уже цокал по Волхонке. Мне стало вдруг весело – как всегда, когда смотришь на мир чуть сверху да еще скачешь на таком красавце. У входа в Пушкинский музей конь остановился. Я дернул поводья, он только сердито тряханул башкой и не двинулся с места. Что ж, понятно. Через несколько мгновений я поднимался по ковру парадной лестницы.

Дальше в моих воспоминаниях зиял провал, кажется, я еще долго бродил по залам, но бессистемно, скользил взглядом по экспонатам, картинам, ничего не чувствуя, – смутно помнились скульптуры, сумрак египетского зала, чьи-то смазанные полотна, просвет вспыхнул внезапно. Отчего-то у картины Питера де Хоха «Больное дитя». Я внимательно вглядывался в потемневшие лица. Мать в красной юбке сидела у колыбели, служанка стояла с кринкой, золотистый солнечный свет из окна падал на фаянсовую стену. В глубине комнаты теплился камелек.

Обе женщины оставались спокойны, ребенок спал, разметавшись в колыбели, – его почти не было видно. Я глядел на эту мирную, чуть озаренную тревогой картину и физически ощущал: связь с этими еще недавно неведомыми мне голландками упрочняется, делается неразрывной. Откуда-то я уже знал, у этой муж – скучный лавочник, коллекционер гульденов, у этой – столяр и любит на праздник пропустить чарку-другую неразбавленного джина с можжевеловой ягодой и миндалем. Они не смотрят на меня, но я запросто могу войти в их дом, собственно, я уже там, я даже знаю, что эту болезнь дитя перенесет, зато следующая его похитит навек. Но ни эта, ни даже собственная смерть им не страшна – благодаря живописцу все, включая невидимого дитятю, останутся живы.

В вечности их задержал Питер Хох, о котором я не знал ровным счетом ничего, кроме того, что он родился в Голландии триста с лишним лет назад, а судя по второй картине, висевшей рядом и во многом напоминавшей первую, любил оттенки золотого и неброский домашний быт.