Золотой свет проник в меня и стал разрастаться, оделяя душу новой зоркостью, даря ей новый медленно складывающийся смысл. Смысл этот был подхвачен и окончательно раскрыт симфонией, той самой, восьмой Шостаковича, зазвучавшей во мне как раз в эти минуты, за несколько мгновений перед Хохом. Я шел по залам дальше, и симфония распускалась жутким, но освобождающим гимном.
Я вышел на улицу, ветер стих. Стало спокойно и ясно, я всей грудью вдохнул морозного воздуха, пахло, точно в деревне, свежо, объемно, вот что значит жить без машин, уже стемнело, поглядел наверх – боже! небо вглядывалось в меня тысячью звезд. В щеку ткнулось что-то мокрое, горячее и немного вонючее. Я обнял моего друга за шею и замер.
В ушах уже гремели духовые и ударные, отрезанные человеческие уши, кисти музыкантов, продырявленные картины художников, мускулистые руки плотников, детские ботиночки, человеческие кости текли в густой реке крови, машина зла работала всё упоеннее, всё быстрей; боль, что я нес в себе, становилась все невыносимее, все сильнее, снесла кое-как сколоченную за два этих года плотину и вскипела. Черный поток отчаяния накрыл меня с головой.
Я очнулся от того, что в окно скреблось робкое зарево рассвета, маленький зеленый стебель пробился сквозь выгоревшую землю и тянулся вверх. Где мой конь? – успел подумать я и окончательно проснулся.
Вот какой мне приснился сон. С проросшим ростком.
Восьмая симфония на диске кончилась, прозвучали последние аккорды тишины, несмелой надежды. Я поднялся, поглядел на стеллажи с нечитанными томами, собрался и вышел из дома.
Город жил привычной суетливой жизнью – по тротуару сновали пешеходы, водители хмуро сигналили друг другу, трамваи позвякивали, девушки отстраненно слушали что-то в наушниках, быстро шли молодые люди без шапок, энергичные красногубые дамы, школьники с рюкзаками – и все спешили. Я улыбнулся. Сел на маршрутку, доехал до работы, извинился за опоздание, покружил необходимое число часов по таблицам и поспешил домой.
О, теперь я всегда буду спешить домой.
Восьмая ведет меня. Шостакович, Бах, Брамс, Моцарт ждут меня! Арки сонетов Петрарки тянутся прозрачной чередой! Зеленый снег Брейгеля с тихим жужжанием тает под ногами, охристый воздух Тёрнера напоминает о рае.
Катя, Антон, Дашенька, отец, мама, надеюсь, вы там – в тепле и покое, плаваете в золотистом, плотном сиянии райских долин, возможно, смотрите на меня.
Но я вас не вижу. Пережить вашу смерть невозможно, нет, большая часть меня погибла вместе с вами. Но мир раздвинул границы, мир развернулся ко мне новыми лицами, стремительно меняющимися выражениями этих лиц. Больше я никогда не останусь один, потому что каждый – мой собеседник; Сократ, Ариосто, апостол Павел, Шопен, Шостакович, Питер де Хох, оба Брейгеля, Кранах, все они теперь мои близкие, живые и мертвые, всякий, чью книгу я готов открыть, в чью мысль вдуматься, чьей живописной фантазией увлечься, в чью фотографию всмотреться, чье письмо перечитать.
Сотни людей оставили мне в дар себя, творенья своего духа, да-да, бессмертного, и свою страсть – к звуку, цвету, форме, цветку, просто к жизни. Я был богачом, я владел сокровищами. Вот что я увидел в моем сне, вот куда принес меня мой гнедой жеребец!
Благодарность торкнулась в грудь и стала расти, поднималась все выше, шире, точно река в половодье, глядящая в весеннее небо. Только бы успеть поговорить с каждым, кого я могу расслышать, каждому успеть кивнуть и улыбнуться в ответ хотя бы без слов, одними глазами.
Ветер на «Ждановской» дул такой, что добивал до Арбата.
Рвал сквозь сумрачный зимний город, по Калининскому, нырял в улицу, вспыхивал серебром в троллейбусных рожках, летел мимо «Самоцветов» и «Охотника», обрушивался в проулок с высоким серо-желтым зданием театра на углу и темнолицым дядькой в тулупе, стоявшим напротив. Обтекал его грубые красные руки. Не замечая: на дощатом грязном ящике перед дядькой лежали, испуская северное сияние, освещая весь этот меркнущий зимний день… не замечая, что там.
Просвистывал сквозь высокую арку, влеплял шлепок гладенькому каменному ведру вверх дном, растущему здесь, чтоб повозка не билась о стену, со стародавних времен. Взлетал по вдавленным низким ступенькам подъезда, ударял в деревянную дверь со всей молодецкой дури. Не тут-то было. Обиженный щенячий взвыв, подхваченный стенами парадного, бессильно таял в бесконечной высоте под потолками.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу