Майя Кучерская - Ты была совсем другой - одиннадцать городских историй

И точно разбуженный резким словом, отец замер, подумал чуть, усмехнулся:

– А пожалуй, ты прав. Даром, что культуролух.

Воспоминания захватили Рощина, он так и лежал, уставясь в давно погасший мобильный, Дашка, кажется, ему что-то снова говорила. Он не откликнулся, пока она не ущипнула его за плечо: любимый, ты погасишь ли когда-нибудь свет, мы к вам обращаемся, ау! спишь?

Он сейчас же нажал на выключатель, расположенный с его стороны кровати, комната погрузилась в тьму, уютную и домашнюю, чуть подсвеченную сиянием уличных фонарей.

Рощину захотелось рассказать Даше про эту странную отцовскую эсэмэску и про недавнюю историю с грузовиком и неувиденным светофором, жуткую, в сущности, историю, нельзя было больше отцу водить! Но он не понимал, как, какими словами, и пока думал – раздалось ровное сопение жены. У нее тоже был тяжелый день. Дашкино посапывание его утешило, в конце концов существовала и другая жизнь, вот такая, в которой рядом спит любимая женщина, она же жена, а за стеной – раскинувшись, беззвучно дышит, обняв зайку, самая лучшая девочка на свете, вчера закачался передний зуб. Зимой, на каникулах, обязательно поедут втроем в снежную рождественскую Прагу, давно собирались, надо только списаться с Ваней Симоновым, бывшим однокурсником. Ванька давно жил в Чехии и возил на экскурсии русских туристов, он знает, в каком месте лучше поселиться, а там – фильтрованное и нет, замки, черепичные крыши, таверны… да просто Европа… нормальная спокойная жизнь.

Чтение папиного учебника не сделало из Рощина физика, он оказался «фантазером», как говорил отец. Все рисовал что-то несусветное, красные крендельки, сыпавшиеся из фиолетовых амфор, зеленые треугольники узорчатых крыльев птиц, зажавших в лапах оранжевые кружки – «геометрический бал», пояснял семилетний Рощин и дорисовывал летающих рядом собак и замки с голубыми стрекозами в окнах… Недаром, наверное, потом он так полюбил абстракционистстов, ими потом и начал заниматься, диссер написал о Мондриане. «Не мог выбрать безусловное, Рафаэля, хоть Рембрандта! Кого-то нормального», – снова сокрушался отец. И так всегда. Сколько Рощин помнил себя – отец никогда не доверял его привязанностям и любовям: что такое растет из тебя? К чему? Вот что читалось в жестком отцовском взгляде. А уж когда Рощин увлекся в старших классах ролевыми играми и стал пропадать в парках, деревянный меч и доспехи пришлось прятать. Особенно тщательно после того, как не за день, не за два тщательно собранный комплект оружия отец выкинул с балкона – за двойку по геометрии («я тебе устрою геометрический бал!»). Рощин потом бегал по двору, собирал и плакал тайно: щит не выдержал падения и раскололся от удара напополам.

Когда Рощин повзрослел и отец словно утратил последние иллюзии, отношения их сделались ровнее, но еще суше.

Только пятилетняя Юлька знала к деду подход, как-то умела размягчить и даже разговорить его. С внучкой суровый ВПР делался неузнаваемым – принимал от нее «телячьи нежности», давал себя целовать и сам целовал ее в щечку, подолгу с ней беседовал – болтала, конечно, в основном Юлька, дедушка только умиленно внимал. И, похоже, разбирал каждое слово. Без слухового аппарата.

За что он так полюбил ее? Рощин и сам не понимал. Ну, не за нежности же ее девчоночьи только, нет. И не от того одного, что деды вообще неравнодушны к внучкам. Может быть, почуял в Юльке свою породу? Напор бешеный, энергию без оглядки, готовность добиваться поставленной цели, свободно перепрыгивая или просто прошибая препятствия, если понадобится, собой.

Рощин был другим – медлительным, бесконфликтным, предпочитал обогнуть, не бить насквозь, хотя выбор свой отстоял и искусствоведом все-таки стал, сильнее, правда, хотел художником, но на это все же не решился. Даже искусствоведение потребовало такого противодействия! Отец долго еще не мог смириться, скрывал это от знакомых, своих приятелей, бывших советских инженеров. Не говорил, где учится сын, всегда кратко отрезал: в РГГУ, только если уж очень наседали, цедил: «гуманитарий».

Хотя в чем-то и Рощин пошел по его стопам, тоже вскоре после университета начал преподавать в одном новорожденном и быстро растущем вузе, читал лекции и вел семинары по истории искусства XX века, объяснял особенности живописи Кандинского и Поллока. Не раз на лекциях рассказывал студентам поразивший его эпизод из собственной студенческой юности. Самый древний и знающий их преподаватель, седенький и чуть шепелявивший Илья Матвеевич, читая им лекцию про голландцев, вдруг признался: «Поймите, мы писали свои монографии по репродукциям – вы можете увидеть все собственными глазами, – Илья Матвеевич снял и тут же снова надел очки. – Когда три года назад я впервые и, по-видимому, последний раз в жизни попал в Рейксмузеум в Амстердаме, я был потрясен: совершенно иная гамма, никакая фотография этого не передаст, и значит, все, что я писал, было неточно». Это был конец 1990-х, когда европейский музей давно мог посетить каждый житель бывшего СССР. Так Рощин пытался объяснить студентам ценность похода на выставку, в музей, но они все равно ленились. Он придумывал разные другие хитрые способы их увлечь, и даже получалось…