Игорь Шагин - Белая полоса

Я не сразу понял, что это — семь суток. Но потом до меня дошло: семь суток карцера. Я не спорил, не спрашивал за что, зная, какая может быть реакция. А попросил разрешения идти. Я вышел в коридор и какое-то время стоял лицом к стене. Рядом со мной стоял прапорщик Коля. Через некоторое время из кабинета вышел офицер, который меня сопровождал, и в руках у него, как я понял, было постановление о назначении мне карцера. В СИЗО-13 не было принято брать объяснительную. В рапорте дежурный писал: «Объяснительную писать отказался». В постановлении о назначении наказания, выговора или карцера работник спецчасти, который должен был ознакомить заключённого с постановлением, писал: «От подписи отказался».

Я спросил у офицера, за что мне дали карцер.

— У тебя карты нашли, — сказал мне помощник ДПНСИ.

Думать можно было на сокамерника Алексея, который, пока я был в суде, положил мне под матрас колоду и сообщил об этом оперативнику или режимнику (или на кого он там работал). Или просто забыл там колоду, сунув её, например, туда, когда открылась дверь и я приехал с суда. И, разговорившись со мной, не переложил её к себе в наволочку.

Или режимник, молодой офицер, знал или не знал, что у Алексея карты, но нашёл их у меня под матрасом и позвал дежурного с коридора это засвидетельствовать.

Или, например, ему позвонили и сказали, что Шагин прячет свои карты у Алексея в подушке, и чтобы он их забрал с составлением материалов на нарушение. Или что это просто недоразумение, на чём я и остановился, пока Коля вёл меня в сторону «Катьки», как тут говорили — «на карцера».

Николай передал меня корпусному — прапорщику Паше, — который повёл меня через коридор первого этажа спецпоста правого крыла «Катьки», где были транзитные камеры и бани. И в самый его край, за угол, где находились 10 камер карцеров.

На карцерах, как говорили, всё время был один и тот же дежурный — Витя. Маленький худой прапорщик лет шестидесяти, которого называли «дед». Поговаривали, что он по полгода не выходит из тюрьмы, а живёт в своей шурше, расположившейся за кладовой, где хранились матрасы и куда сдавались личные вещи заключённых, отбывавших сутки, и выдавалась коричневая роба с надписью «карцер» на спине.

Прапорщик Витя-дед выдал мне робу в обмен на мои брюки, туфли и рубашку. Роба представляла собой выцветшую, поношенную, рваную спецодежду. Брюки с трудом сходились у меня на животе. А их штанины не закрывали носки. И выдал тапочки с верхом из крест-накрест расположенных полос из кожзаменителя на тонкой резиновой подошве.

Прапорщик Паша сказал, что он сходит в мою камеру и принесёт мне полотенце, мыло, зубную пасту и щётку — словом, то, что было положено иметь в карцере.

После того как меня переодели в карцерную робу, меня завели в камеру карцера. Это было помещение примерно 2,5 на 2,5 м, с зарешёченным небольшим окном под потолком, бетонным полом, парашей, умывальником, вода в котором включалась с коридора, железной нарой, на день сложенной и пристёгнутой к стене, небольшим железным столиком, торчавшим из стены, и железной табуреткой на одной ножке, забетонированной в пол так, что на ней с трудом можно было сидеть и едва разместиться. Оставалось возможным либо лежать на бетонном полу, либо весь день находиться на ногах. Плюс ко всему от подъёма до отбоя в карцере играла музыка — одна из FM-радиостанций. Заключённые требовали положенное по закону радио, и оно было включено на такую громкость, что нельзя было услышать собственный голос.

Кто-то — дежурный или баландёр — постучал в дверь и крикнул: «Обед». Предполагая, какое тут питание, я решил воздержаться. Также в карцере нельзя было курить и иметь при себе спички и сигареты.

Вечером, за пять минут до отбоя, который был в 21:30, открылась дверь и меня вывели для получения на ночь матраса, подушки и одеяла. А дежурный по этажу в присутствии офицера — ДПНСИ — осмотрел помещение карцера на предмет запрещённых вещей и отстегнул от стены нару в горизонтальное положение.

Я получил матрас, больше напоминавший грязный, зашитый и почти пустой мешок, такую же подушку и две трети одеяла. Зашёл в камеру карцера, разместился на отстёгнутой наре и уснул.

Хотя было лето, в помещении карцера было прохладно, поскольку это был полуподвальный, цокольный этаж.

Утром я проснулся раньше подъёма. Потом открылась дверь, и я сдал матрас, подушку и одеяло. А дежурный в присутствии офицера обыскал помещение и пристегнул нару к стене. Включилась музыка. Баландёр предложил хлеб, сахар, кипяток, кашу, из которых я взял кипяток и сахар (пластиковую ложку и кружку мне принесли вместе с полотенцем, мылом, зубной пастой и щёткой).