Александр Проханов - Крейсерова соната

Все, что было связано с горением и выделением энергии, объединялось в коммерческое предприятие "Тепло ваших рук", подававшее это тепло в соседние оранжереи, где для Москвы выращивались свежие овощи, а также в прачечные, в детские сады, в клубы и на хлебзаводы. Крематорий грел, кормил, создавал уют в домах, позволял проводить партийные собрания и музыкальные вечера.

Другая фирма, сведенная во все тот же холдинг, называлась "Сахаров", с ударением на втором слоге. Ее образовал приехавший в Москву бедуин, который привез в Россию ошеломляющее известие. Оказывается, известный всему миру академик, творец водородной бомбы, носил фамилию, происходившую не от сладкого вещества, которое кладут в чай или в сдобное тесто, а от бескрайней африканской пустыни. Сахаров, то есть дитя пустыни Сахары, был из древнего бедуинского рода. Явившийся в Москву араб, смуглый как чернослив, в белоснежном тюрбане, привез подтверждающие свитки на халдейском языке и просил русских вернуть прах академика на его историческую родину. Предложение долго рассматривалось в Правительстве, но в силу осложнившихся отношений с арабским миром так и не получило благоприятного разрешения. Зато бедуин остался в Москве и основал предприятие, которое использовало костную муку и кусочки праха, остающиеся после кремации, для возрождения плодородных земель Северной Африки. Контейнеры с остатками перегоревших русских тел отправлялись по рекам в Средиземное море, выгружались на североафриканском побережье, а потом с самолетов рассеивались в песках, что вело к образованию почвы. И уже всего через несколько лет после начала проекта в Сахаре то там то сям начинали вырастать саксаулы, верблюжьи колючки и питательные сочные кактусы, дававшие тень ящерицам, черепахам и некоторым видам арабов, так и не сумевшим прижиться в больших городах.

Модельер слушал урчанье множества мельниц, где с помощью металлических шаров перетирались в пудру остатки русских костей, ссыпались в упаковки со знакомым профилем великого академика. Истопники открывали пышущие жаром печи, бесстрашно засовывали в огненный зев длинные загнутые щупы. Действовали как кочергой, сгребая белые горстки костного праха.

В опустевшие печи, где слабо мерцали последние сгоравшие частицы, загружали новую партию гробов. Деревянные, оббитые тканью бруски уютно размещались в керамических нишах. За ними закрывались автоматические двери. Пышущее пламя вырывалось из газовых форсунок. Сначала легким воздушным огнем одевалась материя. Затем жар накалял смоляной тес, который начинал кипеть, охватывался летучим нежным сиянием. Прогорали доски, выпадали угольки, и в распавшихся гробах открывались лежащие навытяжку тела. Чадила ткань, мутно дымили волосы, жар проникал в холодную плоть, накаляя составы костей и мускулов.

Утомившись, Модельер выскочил из крематория на свежий воздух. Побрел подальше от бесконечно-длинного здания, над которым воздух стеклянно трепетал от теплых распавшихся молекул. Осеннее солнце, отекавшее, словно раздавленный желток, плавало в этом стеклянном воздухе.

Плужников проснулся в прохладной утренней комнате, в незнакомой постели, накрытый теплым душистым пледом. Он чувствовал себя здоровым, не ощущая боли от ожогов и ссадин, но не помнил и не понимал, кто он такой и как здесь очутился. Его мысли появлялись на один только краткий миг, существовали в тончайшем слое между прошлым и будущим и тут же исчезали, словно промелькнувшие искорки. В них не было ни боли, ни радости, ни целей, ни воспоминаний. Вокруг почти не было звуков и оттенков цвета, а была лишь тонкая пленка бытия, которая перемещалась вместе с его жизнью, тут же исчезая с каждой прожитой секундой.

Он встал из постели. Двинулся к занавешенному окну, из которого пробивались перламутровые лучи. Откинул занавеску. Увидел балкон, заставленный какими-то корзинами, поломанной мебелью, горшками с иссохшими растениями. За окном были дома, в прогал виднелась часть огромного белого собора и округлого золотого купола. На балконе оглядывался на Плужникова и ласково ворковал голубь в бело-розовом оперении. Стоя босиком на прохладном полу, бесчувственный и спокойный, Плужников смотрел на неузнаваемый мир.

Утреннее пробуждение Модельера сопровождалось минутой, когда в дремлющее сознание еще не устремились бурные потоки эмоций, и разум, отделенный от толпящихся и настойчивых переживаний, еще находился на шаткой грани яви и сна. В эти ускользающе-малые мгновения, лежа в постели, он испытывал странное недоумение по поводу того, откуда возник, как странно и несовершенно устроен, как заслонен от истинного бытия, и что оно есть, истинное бытие, в котором ему дано присутствовать. Эти переживания в полусне Модельер называл гносеологическим томлением, дорожил ими, равно как и страдал от них.