Павел Долохов - Ленинград, Тифлис…

Жорж провел гостя на кухню. Подал вино, сыр, зелень.

Сказал по-грузински:

— Ванна истоплена.

Гость покачал головой. Ответил по-русски:

— Спасибо, не надо.

Жорж разлил вино по бокалам.

— Я хочу выпить за свободу.

Гость не ответил. Выпил молча, одним духом.

Дверь приоткрылась, и в кухню вошла Вета. Подошла к отцу, прижалась.

— Вета, почему ты не спишь? Уже поздно.

Девочка не ответила. Смотрела на гостя большими глазами.

— Папа, кто этот дядя?

— Это наш друг, — ответил Жорж.

Гость наклонился к Вете. Погладил ее по головке.

— Какая ты красивая…

Внезапно Вета обняла гостя ручонкой за шею, поцеловала его небритую щеку и тут же убежала из кухни, стуча по полу босыми ножками…

Жорж устроил гостю постель в маленькой комнате рядом с кабинетом. Встал рано, чтобы напоить его чаем. Но гостя уже не было.

День был жарким. Часов около 11 Паша вышел из дома, быстро зашагал по Паскевича: спешил на встречу с важным клиентом. Мимо проехал фаэтон. На повороте кучер придержал лошадей, и Паша успел разглядеть лицо Ирины. Рядом с ней сидел незнакомый офицер. Через несколько минут со стороны Эриванской раздались выстрелы, прогремел взрыв. Паша выбежал на Эриванскую, над площадью поднимались клубы удушливого дыма. Валялись обломки экипажей, окровавленные трупы людей и лошадей. Повсюду бестолково сновали солдаты и полицейские. Паша узнал в толпе знакомого чиновника.

— Что здесь произошло?

Чиновник был смертельно бледен. Говорил с трудом.

— Анархисты… на моих глазах… захватили казначейскую карету… Перестреляли конвой… Вытащили мешки с деньгами и скрылись… На моих глазах…

Два дня спустя швейцар принес в кабинет Жоржа большую коробку.

— Оставил незнакомый студент. Велел передать барину.

Жорж вызвал Пашу. Заперли дверь на ключ. Вскрыли коробку. Внутри был черный саквояж. Жоржу казалось, что такой же саквояж он где-то недавно видел. Саквояж был доверху набит пачками новеньких сторублевок. Сверху лежал конверт с запиской:

«Содержимое положите на ваш счет в швейцарском банке. Выдавать по требованию. Пароль: Вета».

Деньги пересчитали. Там было миллион двести тысяч.

Каждую осень молодые Дадашевы уезжали за границу. На этот раз решили ехать в Швейцарию. Заказали пансион на берегу Женевского озера. Пачки с деньгами засунули за подкладку чемоданов.

На пограничной станции Вержболово Паша заметно нервничал. Жорж, напротив, держался уверенно. Вложил в паспорт «катеньку».

Жандармский ротмистр брезгливо вытащил «катеньку» из паспорта.

— Ваша?

— Никак нет, — ответил Жорж по-военному, — ваша.

Ротмистр спокойно положил ассигнацию в карман кителя, отдал честь и проследовал дальше. С багажом их больше не беспокоили.

В Женеве Паша спросил Жоржа:

— Что будем делать с деньгами?

Жорж ответил:

— Надо отвезти в Цюрих.

В Цюрих Жорж поехал один. Зашел в неприметный банк на Банхофштрассе. Обратился к служащему.

— Могу я открыть счет на предъявителя?

Протянул пачку банкнот.

Служащий долго рассматривал банкноты под лупой. Сверился с каким-то списком.

— Банкноты настоящие, но находятся в розыске.

— Что вы можете для меня сделать?

— Могу обменять на швейцарские франки, но по пониженному курсу.

Служащий аккуратно пересчитал пачки, на выборку распечатал и пересчитал банкноты в трех пачках. Выписал расписку.

— Мне нужен какой-либо номер, удостоверяющий ваш счет. Любой документ с номером.

— Подойдет ли эта ассигнация? — Жорж протянул розовую десятирублевую бумажку.

— Подойдет, — сказал служащий. Аккуратно записал номер ассигнации в толстом гроссбухе и возвратил ее Жоржу.

…Дети подрастали, пора было учить их французскому языку. Выписали бонн, мадмуазель Прево и мадмуазель Оранш, из маленькой деревушки недалеко от Женевы. Им выделили небольшую квартирку на верхнем этаже. Бонны прожили в Тифлисе пять лет, но так и не выучили ни слова по-русски. Да и знакомств не завели; в маленькой протестантской церкви в Тифлисе, куда они ходили по воскресеньям на мессу, кроме них швейцарцев не было.

Особой теплоты к детям бонны не испытывали, между собой они называли их не иначе, как ces saligots (эти грязнули). Но дело свое они знали. Десять часов на дню в детской звучала французская речь. Через год дети уже сносно болтали по-французски, а еще через год говорили бегло, правда на всю жизнь сохранили привычку говорить septante и nonante [5] 70 и 90 на швейцарском диалекте. . Кроме этого, швейцарки привили детям хорошие манеры, аккуратность, сдержанность и протестантскую неприязнь к праздности.