Уильям Дерезевиц - Уроки Джейн Остин. Как шесть романов научили меня дружить, любить и быть счастливым

Я ходил на их светские мероприятия, после которых тусовался со всей компанией в фешенебельных мансардах в центре города. Я бывал на изысканных бранчах и роскошных ужинах при свечах в таунхаусах района Коббл-Хилл. Как-то раз меня привели в одну из высоток Ист-Сайда, где прошло детство девушки моего друга; когда открылись двери лифта, я увидел на этаже всего две двери: одна вела в ее апартаменты, другая – в апартаменты соседей. Я часто проводил выходные на Лонг-Айленде в ее семейном загородном доме с четырьмя спальнями, бассейном и газоном – почти тридцать квадратных метров зеленой травы на берегу пролива.

Вот он, – думал я, – тот сказочный, пленительный мир Нью-Йорка, который был так близок и так недосягаем. Мальчику, чье детство прошло в пригороде, Нью-Йорк казался Страной Оз, сияющим миражом в пустыне, и десять лет, прожитых в этом мегаполисе, не изменили моего отношения к нему. Я гулял по улицам, просиживал в барах бесчисленные вечера моей студенческой юности, пробовал пирожки с черной фасолью в Китайском квартале, блины на Брайтон-Бич, суп из рубца (под названием «фляки») в польском ресторане. Я ходил в центр современного искусства The Kitchen , в клуб The Knitting Factory , в студию перфоманса P. S. 122 , но всегда чувствовал себя чужаком. Настоящий Нью-Йорк (я представлял его волшебным королевством, где живут красивые придворные в шикарных одеждах, ведущие умные беседы в залах с приглушенным светом) жил своей жизнью; складывалось ощущение такое, словно я попал на церемонию вручения Оскара, вот только меня не пускают за бархатные канаты вдоль красной ковровой дорожки.

И вдруг мне словно выдали пропуск – ничего, что с ограниченным доступом. Мы подружились-таки с девушкой моего приятеля (она, кстати, оказалась чрезвычайно обаятельной особой, отличной рассказчицей и проницательной собеседницей), однако все прочие игнорировали меня. Я не виню их за это. Одевался я безвкусно, вечно путался под ногами, не умел себя вести на вечеринках и заказывать напитки. Поэтому я держался в стороне от центра внимания, глазел на женщин и отрабатывал свое пребывание в компании остроумными замечаниями. Мне очень хотелось прижиться среди бомонда, хотя в моем случае оставалось только уповать на чудо. Я представлял, как они разглядят во мне интеллектуала и высоко оценят мою способность сдобрить беседу щепоткой литературной цедры. Ребята зауважают меня, девчонки обратят внимание. И, в конце концов, одна из них – абсолютно не важно, кто именно, – сочтет, что я достаточно интересен для того, чтобы стать ее парнем.

После таких бурных вечеров и выходных тяжело было снова приниматься за диссертацию и корпеть над главой, посвященной Джейн Остин. Научная работа – невероятно долгое и утомительное занятие; я только начал ее, а уже постоянно спрашивал себя, чем все это закончится и устроюсь ли я на достойную должность, когда стану кандидатом наук. Иногда я даже злился на писательницу, особенно при мысли о романе «Мэнсфилд-парк». Я прочитал его дважды, но не нашел ничего, что бы мне в нем понравилось, и совсем не мог понять, как Остин вообще ухитрилась написать эту книгу. Произведение отрицало все, во что верила писательница, что так восхищало меня в «Эмме», «Гордости и предубеждении» и «Нортенгерском аббатстве»: ум, любознательность и жизнерадостность. Тон повествования был мрачным, даже печальным, мироощущение героев казалось сложным для понимания и старомодным.

Хуже всего то, что я был вынужден проводить время в компании крайне неинтересной героини. Фанни Прайс – бедная родственница, которую в возрасте десяти лет удочерила семья ее богатого дяди. Ошеломленная великолепной обстановкой нового дома в поместье Мэнсфилд-парк, подавленная самоуверенностью и красотой четырех кузенов и кузин, малышка выросла безропотной и пугливой девицей, слабой телом и душой. Она не обладала ни смелостью Эммы, ни остроумием Элизабет, ни искренним жизнелюбием Кэтрин Морланд и, кажется, просто не умела быть счастливой и радостной.

Покорность Фанни можно объяснить и оправдать, но временами мне чудилась в ней скрытая агрессия. Когда братья и сестры Фанни, желая развлечься с друзьями, решили поставить домашний спектакль (кстати, обычное дело для семьи Остин; когда Джейн росла, в их доме часто устраивали представления), девушка наотрез отказалась участвовать в такой, якобы непотребной, затее. Однако просто держаться в стороне ей было недостаточно. Похоже, ее брала досада при одной мысли о том, что остальные радуются: