Максим Кантор - Азарт

Присцилла каждую неделю отсылала в журнал статью и фотографии, редакционная справка сообщала, что за международным проектом Присциллы следит художественная общественность культурного мира. Почему это так меня поразило? Разве мало видел я выставок и их кураторов? Почему можно выставить в музее кучку экскрементов – и нельзя выставить корабль и его команду? Разумеется, можно. Разве мало видел я людей, присваивавших себе достижения знакомых? Вот у моей мамы (она биолог) был директор в институте, он присваивал себе открытия подчиненных. Это не новость в подлунном мире. Но было нечто еще, помимо известного цинизма мира. Сегодня ответить легко, что именно меня поразило: то, что одинокое усилие авантюриста Августа оказалось вписано в слаженную индустрию художественного рынка – помимо его воли и совершенно неизбежно. Но тогда я так просто формулировать не смог. Меня возмутил подлог: да как она могла? Француженка живет среди нас, участвует в общем деле, хранит общую кассу, а, оказывается, исподтишка продает информацию о нашей борьбе – и продает за большие деньги, которые кладет в карман. Это ведь некрасиво. Журнал, который я держал в руках, стоил значительно дороже, нежели вся наша экспедиция в целом, – дороже, чем наша гнилая палуба и заброшенное машинное отделение. Цветные роскошные фотографии, дорогая бумага, вальяжная обложка – ах, что говорить! Один фотоаппарат Присциллы, который она извлекла из-под своей поношенной куртки, стоил значительно дороже, нежели все палубные доски, гнилые веревки, просроченная краска для бортов и консервные банки Йохана вместе взятые. Выходит так, что пока мы здесь занимаемся тяжелым трудом, пытаясь заработать гроши, именно в это время наши усилия приносят конкретную прибыль совершенно в другой индустрии и совсем другим людям. Эти другие люди не собираются строить новый мир и не хотят спасать Европу. Словом, я обиделся.

– Это дорогой фотоаппарат? – растерянно спросил я Присциллу, глядя на ее экипировку.

– Какая разница? Наверное, дорогой. – Присцилла даже не интересовалась ценой, да и моей реакцией она не интересовалась.

Я продолжил чтение статьи.

Под фотографией нагого Бояна Цветковича, на коей живот поэта застил небо, было написано буквально следующее:

«Экспозиция обнаженного Логоса перед лицом стихии – вот дискурсивный ответ на вызов, с которым столкнулась экспериментальная группа концептуалистов, обозначившая свой проект как «Азарт». Когда мы предложили молодым артистам принять участие в символической акции, то встретили понимание и энтузиазм: корабль, который никуда не плывет, и нагие тела под ледяным ветром Северного моря – вот тот дискурс, в рамках которого идет осмысление современной парадигмы бытия, согласно пророчествам Беньямина и Бурдье».

Такой словесной бурды написано очень много, миллионы страниц посвящены похожей галиматье, к этому стилю я привык. Этот, скажу осторожно, «малый королевский флеш» Присцилла легко воспроизводила в личной беседе, это проскакивало, не вызывая реакции. Но на бумаге черные буковки смотрелись убедительно, а живот Цветковича так и вовсе действовал магически.

Я смотрел на живот поэта, на его гениталии (о, объектив не утаил ни единой подробности!) и думал о том, что Август – иезуит и его, возможно, такая фотография шокирует.

Но главное же было совсем не в этом! Главное состояло в том, что следующее действие, второй, так сказать, акт перформанса намечался именно на яхте миллиардера, какого-то знаменитого прохвоста, выстроившего пятипалубный гигант, бороздящий моря. Вот туда – туда! – оказывается, и были устремлены мечты команды. Как же стыдно нам всем должно быть перед Августом. Я не мог отвести глаза от этого журнала. Думаю, что еврей в тридцать третьем году, держа в руках «Фёлькишер Беобахтер», не испытывал той горечи, какую я испытал в ту минуту. Мы все – приговорены. Нет никакой утопии. Нет – и никогда не было.

И тут меня осенило предвидение собственной судьбы. Я сказал Присцилле:

– Но если я соглашусь и ты сфотографируешь меня голым, то моя жена с еще большим основанием будет меня подозревать в измене.

– Будет, – равнодушно сказала Присцилла, – но это уже ее проблемы. Я не в состоянии следить за психологией обывателя.

– Нет, я не могу, – сказал я.

– Напрасно. Упускаешь шанс войти в современный дискурс. Журнал наш получают сотни тысяч подписчиков. Его продают в Лондоне и Нью-Йорке, Саатчи и Гагосян (то были кумиры тогдашней художественной публики) получают свежие номера. Славой Жижек пишет подписи под фотографиями… – Присцилла пожала плечами. – Впрочем, что ж я буду тебя уговаривать. Твои картины, – она сделала жест всеми чертами лица, показывая, что картины никого в мире не интересуют, но если ты в правильной компании, то некий шанс есть, – могли бы… Если желание появится – придешь. Мы капитанскую рубку переделали в фотоателье.