Дмитрий Сафонов - Дорога на остров Пасхи

Дядька слушал меня. Вот он с гитарой, вот он на турнике, вот он, по пояс голый, обтирается снегом… Но больше всего мне нравилась фотография, где он был с автоматом. Я представлял, как он выходит на улицу, вскидывает автомат и медленно, одного за другим, убивает их.

Вот сейчас вы решите, что я маленько того… Ну и ладно. Подумаешь. Решите и решите, не имеет значения. Потому что он действительно сделал это.

Все началось в субботу. Ида Исааковна, милейшая старушенция, которая жила на первом этаже и которая не могла заставить себя хоть на минутку задержаться в постели после восхода солнца, заметила это первая.

Она отодвинула в сторонку занавески, и сначала ей показалось, что в песочнице лежит пьяный. Сердобольная Ида Исааковна решила разбудить его и прочитать краткую лекцию, выполнив таким образом свой гражданский долг. Удачное начало дня для пенсионерки, если учитывать, что в восемь откроются магазины, и она, перебегая из очереди в очередь, будет всем рассказывать, как наставила еще одну заблудшую душу на путь истинный.

Она вышла из подъезда и направилась к песочнице. Но, не дойдя нескольких шагов, она поняла, что ноги ее не слушаются. И тогда Ида Исааковна стала кричать – громко, как пожарная сирена.

В песочнице лежал Докал. Потом мне рассказывали, что милиция никак не могла понять, как его убили. Тело было все усеяно ранами; короткими и неглубокими. Это не было похоже на следы ножа или топора. Это ни на что не было похоже. Песок вокруг него слипся и почернел. Докал умер от потери крови, от боли, и, как мне хочется думать, от страха.

Нет, не от страха. От ужаса.

Потому что я сразу понял, кто его убил.

Я проснулся, разбуженный криками Иды Исааковны, и еще до того, как подошел к окну, испытал какое-то приятное чувство. Знаете, как бывает в детстве, когда просыпаешься с мыслью, что сегодня ты пойдешь в цирк.

Потом, тем же вечером, я открыл дембельский альбом и долго говорил с дядькой, а он мне подмигивал. В чемоданчике под кроватью лежал ремень; я достал его и долго рассматривал бляху. Я смотрел на нее и улыбался.

На ней были засохшие бурые пятна. И что вы думаете, я сделал? Я ее начистил. Она снова сверкала, как новенькая. Потому что это было только начало.

Я думал, что дядька выйдет на охоту на следующий день, или, точнее – ночь, но этого не случилось. Однако «шпана» присмирела. Сначала они вообще исчезли из нашего двора и появились только на третий день.

Они сидели в деревянном домике, неподалеку от того места, где нашли труп Докала, и пили "слезы дедушки Мичурина". Нет, для них это были "чернила". Так вот, они пили "чернила" и громко матерились.

А жильцы – вы не поверите – им сочувствовали. Проходили мимо, не делая замечаний. "У ребят – горе", – сказала Ида Исааковна.

Горе… Я-то знал, что у них на самом деле. Они просто… были списаны, вот и все.

Сахара убили в ночь того дня, когда похоронили Докала. Сахар жил на окраине, за железнодорожным переездом; вот там его и нашли – между путями. Утром его заметил обходчик.

Над Сахаром дядька потрудился основательно: у трупа был выбит глаз и оторваны оба уха. А для меня эти слова звучали самой лучшей музыкой.

Ну что, наверное, хотите услышать, что я испугался или, чего доброго, вздумал его жалеть? Ну тогда вы еще большие идиоты, чем я.

Вечером за ужином отец сказал, что Шиянов-старший очень беспокоится за Андрея (он был единственным, чье имя и фамилию я узнал). И почему-то посмотрел на меня.

Я промолчал, но тут выступила мать. Вот уж не ожидал от нее ничего подобного.

Мать бросила вилку на тарелку и заявила, что она на месте Шиянова-старшего наложила бы в штаны, потому что с таким ублюдком, как его сынуля, давно уже должно было случиться что-то нехорошее, и вообще она удивлена, почему до сих пор этого не случилось.

Я улыбнулся и чуть было не сказал, что она может не волноваться – случится, и причем в самом скором времени. Она бы меня поняла, но не отец. Отец ходил у Шиянова в подчиненных, и теперь мне стало ясно, почему он так легко согласился забрать заявление. Нет, конечно, он немного упирался – для виду, но я-то помню, какое облегчение появилось у него на лице, когда я попросил его забрать заявление из милиции.

– Я это делаю для тебя. Для твоего же блага… – сказал он и потрепал меня по плечу.

С тех пор я знаю, что люди всегда так говорят, когда хотят кого-нибудь предать: мол, я это делаю для твоего же блага. Нет, я его ни в чем не виню, потому что он тоже – МОЙ.