Дмитрий Сафонов - Дорога на остров Пасхи

Маханя достал ножик и поигрывал им. Он кидал ножик и так, и этак, втыкая его в землю, и в какой-то момент я подумал, что точно так же он кинет этот ножик в меня. Как в землю. Кинет и не задумается.

Он нагибался, вытаскивал нож из земли, сплевывал и снова кидал – прямо в плевок. Он молчал, а эти четверо… Они орали, но что – я не помню. Они орали все вместе, вразнобой. Щеглы!

Они били меня довольно долго. Но – не сильно. Может, у них сил не хватало, а может – им этого было достаточно. Скоро я перестал чувствовать их удары. Я не отводил глаз от Махани.

Маханя достал пачку сигарет "Солнце" – помните, были такие сигаретки? – и закурил. Тогда все пили и курили. Может быть, не все чистили зубы, и не все причесывались, но пили и курили все.

А потом Маханя встал и сказал:

– Держите его!

Докал и Шиян схватили меня за руки и растянули в разные стороны, а Сахар встал сзади и взял за шиворот.

Маханя прохаживался передо мной, поигрывая ножичком. Он говорил: веско, упиваясь собственной силой и властью.

– Ты пацан, не понял, на кого можно залупаться, а на кого – нет. Я тебе сейчас объясню. Мне один хрен – тюрьма, но тебя я научу. Жизни. Я на зоне всегда своим буду, а таким, как ты, дорога одна – в "петухи". Ты что думал, мы твоего брата боимся? Жалко, он рано сдох, а то бы я выпустил ему кишки…

Внезапно Маханя сделал резкий выпад; я услышал свист воздуха, рассекаемого лезвием…

– Обоссался? – сказал Маханя.

Нет, я не обмочился, но довольно громко пукнул, за что получил сильный пинок коленом от Сахара.

– Сейчас обоссышься, – сказал Маханя.

Он подошел ближе, встал прямо передо мной, переминаясь с ноги на ногу… А потом – сильно ударил меня в пах.

Тогда меня в первый раз в жизни так сильно ударили в пах. Я заорал и рухнул на колени; Докал и Шиян едва не выпустили меня, но они тут же растянули мои руки еще сильнее, а Сахар ударил сзади по затылку. Не знаю, чем он ударил; по сравнению с той болью, которая бушевала у меня между ног, это было не сильнее комариного укуса.

Я мотал головой, зажмурив глаза от боли, а когда открыл их, то увидел, что Маханя расстегивает ширинку…

Он долго крутил свой паршивый стручок… Бесконечно долго. А потом я почувствовал, как в лицо мне ударила вонючая струя. Я заорал еще сильнее, а он приговаривал:

– Умойся, сука! Умойся!

Потом они бросили меня, как ту кошку, еще по разу пнув напоследок.

Маханя остановился и сказал:

– Учить вас надо, щенков! Учить и учить, чтобы знали свое место!

И они ушли.

Я ползал по земле, собирая разорванные тетрадки… Не знаю, почему, но тогда мне казалось, что это очень важно – собрать разорванные тетрадки…

И еще – я плакал. Знаете, громко так, от души. Потому что знал, что плачу в последний раз в жизни.

Ну, что тут можно добавить? Конечно, я не хотел «стучать». Стукачей у нас никогда особенно не любили. Но на моей физиономии все было написано. Напечатано. Выбито.

Мать молчала, а отец ходил по комнате, размахивая руками, и приговаривал, что "по этим подонкам плачет тюрьма". Знаете, у него всегда это хорошо получалось – говорить общеизвестные вещи, сохраняя при этом умное выражение лица. А я сидел на диване, зажав руками распухшую мошонку.

Отец заявил-таки в милицию. И потом к нам в гости потянулись вереницы несчастных родителей. Они уговаривали отца и мать, особенно напирая на их благоразумие… и мягкосердечие.

Почему-то на меня они даже не смотрели. Родители решали эти вопросы между собой. И в конце концов отец забрал заявление. Я сам его об этом попросил.

Потому что… Я хотел совсем другого.

Я знал, как поступил бы дядька. Он бы надел свой ремень и ушел, ничего не спрашивая. А когда бы он вернулся, бляха бы у него не блестела.

Ну вот, я и дописал до этого места. Пока – ничего особенного, правда? Если вы жили в то время, в маленьких сибирских или уральских городках, то наверняка это знаете. И тот тип, который бил меня линейкой по пальцам, тоже прочитает и поверит. Но тому, что я напишу дальше – вряд ли.

Прошло какое-то время. Для меня оно словно остановилось. Я с опаской выходил на улицу. Сначала я всегда смотрел из окна подъезда, нет ли поблизости кого-нибудь из "шпаны". И только убедившись, что нет, выходил.

Синяки к тому времени прошли, и опухшая мошонка зажила. Все прошло. Кроме страха… И злости. Нет, не злости.

Злобы.

Мне надо было куда-то ее деть. Надо было с кем-то ею поделиться.

И однажды вечером я открыл ДЕМБЕЛЬСКИЙ АЛЬБОМ.