Анатолий Жук - Бульвар

— Света! — пытаясь к ней пробиться, еще раз, но уже сильней, тряхнул ее за плечи.

Ее голова, как у тряпичной куклы, несколько раз перекатилась из стороны в сторону, и, видно, от боли, Света застонала. Но, как и раньше, оставалась в том же зомбированном состоянии мести.

— Пущу, обязательно пущу... И никто меня не ос­тановит, — словно заклинание, повторяла Света. — За подлость его, за ублюдство, по земле растяну его... Чтоб сдох, чтоб сгнил, как падаль.

Я почувствовал, что это были чувства не просто мести, которые возникли несколько часов назад, спровоцированные человеком, чье участие в Светиной жизни — далеко не лучший пример. Я понял, что тут что-то большее, может, даже память первых дней ее детства и до сегодняшних минут. Этот про­межуток ее жизни, как я мог судить, был совсем не розового расцвета, а, скорее, тусклый и болючий.

Накипело все, нагноилось, созрело. Неосторож­ным движением дикости Губа затронул то, что ни в коем случае нельзя было трогать. И, забыв про тай­ную тень человеческой возможности, ступил на рис­кованный, шаткий путь.

Я с силой привлек Свету к себе, крепко обнял. Она даже пошевелиться не могла. И держал, пока она не успокоилась и ее не перестало трясти. Потом осто­рожно провел в комнату, посадил на диван.

— Налей водки, если есть, — попросила Света.

Я принес бутылку, две рюмки и тарелку с наспех нарезанными колбасой, огурцами и хлебом. Света выпила молча, не дожидаясь меня, и, не закусывая, попросила налить еще.

Я налил. С такой же легкостью Света опрокинула другую. Только после этого, схватив огурец, кол­басу и хлеб, с жадностью молодого дикого существа начала жевать. Тарелка быстро опустела. Я открыл консерву, порезал еще колбасы, огурца, колбасного сыра, которому я отдавал предпочтение перед другими сырами и который у меня почти никогда не переводился. Из овощей больше ничего не было, а из фруктов остались только яблоки — белый налив.

И получилось совсем не плохо.

Третья воочию заставила Свету забыть про свое наболевшее; ее лицо украсила мягкая отсутствую­щая улыбка, глаза слегка помутнели. Она обвела ими вокруг себя, и ее шаткий тусклый взгляд остановился на мне. Смотрела так, будто только увидела.

— Ой, Александр... Я совсем поплыла... — нараспев сказала Света и вяло махнула рукой. — Иди ко мне, — позвала она. — Я хочу обнять тебя.

Я сел рядом. Света обняла меня за шею, положив голову на плечо. Ее белые волосы упали вниз, закрывая лицо, и словно отделили ее присутствие от моего. А я не мог решиться, чтобы отбросить их на­зад и сделать наше присутствие ближе друг к другу: какое-то внутреннее упрямство держало меня, и ни­как не получалось его преодолеть.

От Светы тянуло сильным непонятным терпким запахом, и мой кадык начал перекатываться сверх-вниз. С чувством голодной собаки я втягивал этот запах в себя, и моя голова обрисовывалась хмельными кругами.

Черт меня побери — я был на вершине счастья! Мне хотелось придать вечность этим минутам, никогда не отпускать их от себя на расстояние каждодневности, серости, пошлости.

Наконец, что особенного, что необычного было тут? Была окаменевшая женщина, был я и еще тысячи чувств, которые раздирали нас: вредили несо­вершенством наших взаимоотношений, сложностью жизни. А еще сомнениями, болью, тревогой. Взглянув на все это обычным взглядом и трезвым умом, дуростью можно назвать, может, даже сумасшествием. Так какое уж тут счастье?

А я держал на своем плече сокровище и боялся по­шевелиться, чтоб не спугнуть его. Будто райская пти­ца, которая задремала в мечтах своего дрожащего легкого сна, была сейчас для меня Света. Ощущение этих чувств и было тем неожиданным сладким счас­тьем, которое вознаградило меня своим пленом.

Света заснула.

Какое-то время я наслаждался этими минутами, потом осторожно, поддерживая за голову, положил Свету на диван. Раздевать не стал, только на джинсах расстегнул пуговицу и молнию, да на джинсовой рубашке на груди дал ослабление на две пуговицы.

Часа полтора смотрел телевизор, читал расска­зы Набокова. Потом из боковой комнаты достал раскладушку, лег и заснул.

***

Назавтра Света в ванной долго колдовала над своим лицом, чтобы как-то замазать синяк, который за ночь вызрел во всей своей красе. Он налился под глазом лилово-желто-синим цветом, от которого Света подвывала, глядя на себя в зеркало. Мне было смешно, как она ойкала и айкала, тяжело вздыхала и что-то неразборчиво шептала сама себе. Те искрен­ние мучения, которые терзали Свету, меня совсем не трогали. Наоборот, я радовался обстоятельствам, которые держали ее рядом со мной, не давая необхо­димой воли фантазии и действию.