Сергей Рок - Алехандро Вартан [СИ]

Поднимаясь из самого себя, я размышлял: что же делать? Куда идти? Я приземлился на улице и еще долго бродил, и ясность мысли меня не покидала. За исключением того, что я, конечно же, на какое-то время забыл о существовании Дома Жизни, кафе, вина и Наташи. Тут уж — какой Иван? Если все же предположить, что он существует, Иван.

Про блуждание по улицам можно сказать очень много. Я думаю, это обычное дело. Если существует действие, память о нём должна где-то храниться. Но что знает человек? Спросите себя: что вам снится? Может быть, именно эти последние образы, состояние между смертью и полным распадом, приходят в виде самых странных ассоциаций?

Я точно знаю, что это так.

Но тогда я шел, осматривая балконы, вдумываясь во все, что я видел — например, в висящее белье, в стоящие на полках цветы, на лица…. Но нет, может быть, и не было лиц. Вполне вероятно, я не видел всех людей, и потому все они и разделялись на тех, кого можно увидеть, а кого нельзя. Это и в жизни понятно, что масса человеческая неоднородна, но мы наблюдаем далеко не те положения, далеко не те обоснования. Но никто человека не учил и не научит, если он однажды сам с этим не разберется.

— Ты нормально там? — спросила тогда Наташа.

Я забыл. Я ничего не помнил.

— Эй!

— А, это ты, — ответил я.

— Ты, наверное, умер? — спросила она.

— Да, я и забыл, что это — что-то внутри меня, какая-та часть воображения, — ответил я, — но сейчас все поломается. Потому что ты сломаешь.

— Ну и ничего.

Лица перемещались, и видение можно было сравнить со сломанной кадровой разверткой телевизора тех времен, когда таковая еще применялась. Я пытался остановить свое внимания хотя бы на одном кадре, и это удавалось лишь отчасти.

Ты будешь дежурить

Начало дежурства

Конец дежурства

Вечное дежурство

За секунду до осознания оно казалось ясным, словно отражения стекла. Однако, оно было некой прямой, параллельной моему собственному смыслу. Едва я на нём концентрировался, и образ расползался на части, и я не мог ничего не сказать. Может быть, это Наташа и была, и теперь она преломлялась. Но она была права. Какие бы ветры ни управлялись реальностью мысли, всему приходил конец.

Тем не менее, я пришел в квартиру, где жил человек….

— Но кто он? — спросил я.

Хотелось закричать, но я ничего не помнил. Хотя, пройдя на кухню, я заметил, что мне всё тут знакомо. На стене висела газовая колонка с двумя ручками. Сама она была округлой формы, и в этом был скрыт ключ. Показалась и хозяйка. Это была мать моего товарища.

— Я давно умерла, — сказала она, — знаешь, он был хороший парень. А ты бы мог мне рассказать, что было с ним потом. Я ничего не знаю. Я думаю, он сделал в жизни очень много.

— Понятия не имею, — ответил я, — я сам умер.

— Ладно, — сказала она, — а то я и вижу — как много тут собралось моих предков. Ведь их давно нет, а они что-то тут делают. Ну, давайте тогда пить чай, и правда. Очень хорошо, очень, знаешь, как-то бархатно на душе — словно наступил вечный сентябрь, и море ровное, словно синий лист, и никуда не надо спешить, и ты находишься в этой поре, почти что вечность. Но это никого не тревожит. Правда же? Нет суеты. В улицах так много смысла. Ты, конечно, не можешь бежать вперед. Будущего нет. Но что там хорошего? У человека всегда впереди — страх смерти. А здесь, представь себе, вечный сентябрь. Или, если хочешь, вечный октябрь. А в прошлое иди — куда хочешь. Хоть да самой глубины, до самых мамонтов.

— Мамонты? — спросил я.

— Теоретически, — сказала какая-та пожилая женщина, видимо, одна из родственниц моего друга, имя которого я никак не мог вспомнить.

— Но, — я задумался, — а что еще хорошего? А можно тут быть моложе?

— Как хочешь, — ответила она, — ты же был ребенком. Хочешь быть им снова?

— Хочу, — ответил я.

— Тогда ты можешь пройти туда через эту дверь. Помнишь лошадей?

— Помню, — ответил я.

В это время о себе напомнила Наташа:

— Идём. Ты зациклился на смерти. Тебе надо жить.

Конечно, хотелось пройти тем маршрутом, где, может быть, вечный сентябрь (или уж ладно — октябрь) был еще сильнее. Там он пропитывал собой всю эссенцию окружающего. Но надо было идти, в связи с чем вернулся и страх моря. Я понял, что наступил момент, когда меня куда-то засасывает, и это происходило в районе порта, имени которого я не знал, и яхты напоминали мне острые колья. Вот теперь было ясно: это — самая крайняя точка человека после смерти. До какого-то момента ты еще что-то осознаешь, и у тебя есть время, чтобы побродить дорогами и маршрутами света и тени, пока тебя, наконец, не начнет тянуть в некий водоворот. По мере вращения теряется память. Ты можешь идти, лежать, лететь, как-нибудь иначе. Очевидно, в тот момент я попытался, совершенно ошибочно, воспользоваться свободой выбора и перемещения. Информационное тело живо. Оно думает, что ему все можно. И потому, я поднялся над портом, о чем-то размышляя.