Петр Кириченко - Край неба

И смотрит вопросительно, понимаю я или нет.

«Да ладно, — говорю, — пусть будет по-твоему».

А самому не верится: все как-то странно. Придумал я адрес, только город правильно и назвал, остальное наврал. Она принесла огрызок карандаша и листок из блокнота, записала и поблагодарила. Тут меня что-то кольнуло, хотел правду открыть, но подумал — после, не то разговор испортится. А старшая, надо сказать, то ли притомилась, то ли не заметила, что мы из вагона исчезли, но не показывалась. Кто и зайдет в тамбур, постоит и уйдет, так что мы вдвоем. А оно, как теперь, стемнело уже… И вот стоим мы у окна, глядим на огоньки, поля да станции. Все лесозащитные полосы тянулись, запомнились они, потому что мы даже посмеялись: вроде бы полосы и нужны для того, чтобы паровоз в сторону не свернул. Глупости, конечно, а тогда казалось смешным. Вагон на стрелке мотнуло, она ухватилась за меня, вскрикнула. Я за плечи придержал, обнял — не обнял, так уж… Страшно так стало, смотрю ей прямо в глаза, да еще мысль, как бы кто не вошел. Колеса: «Чики-чики!» — словно бы уговаривают… Она не отстранилась, не вырвалась, прижалась ко мне и голову откинула. Вот в тамбуре мы и поцеловались. А после стояли, молчали, как преступники. Ей стыдно, да и мне: не такой я смелый… До этого мне только соседка и была известна, с детства на нее поглядывал: годков на десять старше, а вот же нравилась: копна каштановых волос и груди высокие… Да! вот так мы молчали, а она вдруг возьми да и засмейся.

«Ты чего?» — спросил я и чувствую, от смеха и мне легче.

«Да так, — отвечает, — подумала, что…»

«Что же подумала?..»

«Не скажу, но я — бестия, правда?»

Я только руками развел: бестия — не бестия, в толк не возьму, что она этим сказать хочет.

«Бестия, — сказала она убежденно и посмеялась над собой. — Меня и мать так называет. За бестию, говорит, дают двести…»

«Отчего же двести? — спрашиваю. — И почему — бестия?»

А сам тоже смеюсь — легко стало, бездумно, и страх прошел.

«Да как же иначе, — говорит она, посмеиваясь. — Иначе и не скажешь. Не успели познакомиться, сразу же влюбилась… И целовались. Разве не бестия?.. Но ты не бойся, ничего не бойся: все будет как будет, иначе никак нельзя. Ты сейчас ничего не понимаешь, потому и смотришь так на меня, а я все наперед знаю…»

«Что же ты знаешь?» — спросил я, а сам чувствую, снова на меня страх нападает; и разговор у нас какой-то странный, и говорит она так, будто… не в себе, вроде бы, ну, ненормальная. И глаза ее меня держат, хотел бы отвернуться, да нет сил.

«А то знаю, что ты суженый мой, — ответила она так серьезно, что я чуть не засмеялся: действительно, чепуха получается: толком не знаем друг друга, а уже — «мой навеки». — А еще знаю, — продолжает она, — ты подумал, будто я сумасшедшая…»

«Ничего такого я не думал», — стал я отнекиваться, а сам чувствую — краснею.

Вот такие дела, думаю: что же она — мысли читает?

«Не думал, то и ладно, — успокоила она меня, но глядит на меня серьезно, не смеется. — Это была шутка».

Да, думаю, на шутку это не очень похоже, и все как во сне: не верится. Глаза ее близко, вся она рядом. Стою и, точно она подметила, ничего не понимаю. Ничего, только держусь за железный прут оконный, чтобы, значит, когда вагон качнет, к ней не швырнуло. Она и это заметила.

«Боишься, — говорит ласково. — А бояться не надо, все так и должно быть… Поцелуй меня…»

Хоть бы зашел кто! Никого… Скрипит только под полом что-то, вроде бы грызет кто кого, да колеса беспрестанно: «чики-чики!..»

Алексей замолк, поглядел в окно, за которым было совсем темно, вздохнул и сказал:

— Всякое в жизни бывало, но такого больше переживать не приходилось. Все из-под страха, ворованное, а милее нет.

— Да, — с чувством протянул Батурин, соглашаясь, разлил по стаканам остатки вина и добавил: — Милее нет…

Все, что рассказал Алексей, представилось ему настолько отчетливо, будто бы это он сам стоял в тамбуре. Точно так же, как теперь, постукивали колеса, станционные фонари вспышками врывались в тамбур. Затем — полумрак от тусклой лампочки в потолке. Казалось, он сам говорил с девушкой… И тут ему пришло в голову, что Алексей, рассказывая, ни разу не назвал девушку, по имени. Батурин хотел спросить, но не решился, подумав, что за столько лет тот мог и позабыть имя, да еще и потому, что говорить отчего-то не хотелось. И он промолчал, решив, что не в имени, в конце концов, дело; взглянул на Алексея. Тот сидел задумчиво, смотрел на стол и, казалось, вроде бы даже ссутулился.