Петр Кириченко - Край неба

Рассказывая, Игнатьев вспомнил, как прилетел в тот день в Минеральные Воды. День помнился ему погожим, солнечным, но коротким — верно, потому, что, когда он ехал автобусом, наступил вечер, темнота. Ехать пришлось долго, Игнатьеву надоело глядеть на дорогу, на людей в автобусе, и он даже задремал… Дорога петляла среди невысоких гор, бежала вдоль речки.

Поздним вечером он приехал в Теберду.

Яркие звезды сияли над долиной, над селением, спавшим в густой темноте; небо было темное, высокое, ближе к горизонту оно становилось совсем черным, и на этой черноте отпечатывались вершины Большого Кавказа, над которыми Игнатьев пролетал не однажды и которые вот так, снизу, видел впервые. В селении дружно лаяли собаки, их голоса звонко разносились в морозном воздухе. От звездного света снег матово блестел, и по нему, чернея, уходила дорога. Далеко впереди горел, наверное, единственный на все селение фонарь, издали похожий на большую остывшую звезду. Справа от дороги белели дома, слева, на склоне небольшой горушки, темнел лес. Игнатьев постоял, поглядел на небо…

Необычность была во всем, новизна; она чувствовалась в темноте вечера, в собачьем лае, в глухомани селения, и от этого Игнатьеву каким-то другим показалось небо, темным, невиданным, и, глядя на него, а затем на дома, на лес и дорогу, он ощутил какой-то неземной покой и удивительную чистоту. Дышалось легко, звезды горели ярко и поэтому казались ближе. Он подумал, что стоило лететь, добираться сюда, чтобы увидеть все это, и пошел дальше… Вообще-то ему надо было попасть выше в горы, но ночью туда не ходил транспорт, и он, следуя совету ехавших в автобусе людей, топал на туристическую базу, решив там переночевать. Он полагал, что фонарь обозначает турбазу и не придется идти еще дальше, где была сплошная темень. Так оно и вышло. Фонарь горел у самых ворот, освещая просторный двор турбазы, одноэтажный длинный корпус, в котором светилось одно окно, а остальные блестели черными стеклами, и пять небольших домиков, стоявших напротив основного корпуса. Окна в них тоже не горели, и поэтому турбаза показалась Игнатьеву заброшенной или закрытой по какой-то причине. После он узнал, что попал во время пересменки: база пустовала…

Сторож выслушал Игнатьева равнодушно, но по-доброму, взял рубль и паспорт, выдал две простыни и повел в домик.

— Он так впереди шел, а я за ним, — рассказывал Игнатьев неторопливо, поглядывая то на Ступишина, то в окно. — И вдруг слышу смех, голоса… В ворота входят трое: две женщины и парень. Как подошел, вижу — карачаевец, черные усы, шапка мохнатая и весь из себя этакий красавец. Лицо, и правда, тонкое. А на лице и не поймешь — то ли гордость, то ли спесь. На меня едва взглянул и сразу: «Гидэ начальнык?!» Я кивнул… А сторож как раз в домик вошел, свет там включил. Он меня опередил, кинулся туда, а женщины остановились. Я тоже остановился: говори, думаю, и смотрю. Одна — светлые локоны из-под шапки выбились — улыбается, другая спокойно стоит, рюкзак у нее. А светлая, та с небольшой сумкой, — вроде бы на прогулке и…

— Постой, — перебил Ступишин. — Вторая-то что? Черненькая?..

— Да не то чтобы черненькая, но потемнее, — ответил Игнатьев, помолчал, плеснул коньяк по стаканам и продолжал: — Глаза у нее цепкие, лицо милое, нельзя сказать, что красавица, но… А светлая и стоять не может — то так повернется, то этак. Я сразу почувствовал, что за птица… А карачаевец этот со сторожем уже говорит, по плечу его хлопает, и видно — знакомы они. Я тоже в домик вхожу, а сторож как раз и говорит: «Ключи, говорит, выдам, а там сами разберетесь». А, думаю, понятно. Сторож вышел, и парень с ним, так что остался я один. Через некоторое время парень вернулся, сел на кровать, посидел, поглядел, но спать вроде бы не собирается… А у меня хлеб был, колбаса, а кипятильника — нет. У карачаевца спросить бы, да ему зачем кипятильник, он — руки в брюки, и так хорош. Вышел я из домика, там колонка была, набрал стакан воды… Ну, домик я тебе не буду описывать: голые стены, исписанные да измазанные, три кровати, стол. Меня, правда, светильник удивил… Будем живы, Георгий! — сказал Игнатьев, прерывая рассказ и поднимая стакан. — За все лучшее!

Ступишин молча кивнул, они выпили, и Игнатьев продолжал:

— Я, как вошел, сразу же его приметил — бронзовый абажур, а присмотрелся — корзинка для мусора, подвесил кто-то к потолку. А она ржавая до красноты и кажется бронзовой. Вот так, но это пустое… Сидел этот парень, сидел, да и предложил мне забрать себе эту черненькую, потому что она, мол, ему мешает. А со сторожем он не сумел договориться.