Петр Кириченко: Край неба

«Да что уж так? — спросил я. — Сразу и не жалеть? То говорили…»

«Да так, — отвечает, — кто сам жалеет, того не жалеют… Их надо в руках держать. Вот у нас: я и люблю, и вольничать не даю, потому и живем хорошо».

«Ну может, — говорю, — у вас муж не русский… грузин или карачаевец. А может, любит без памяти..»

«Любит, это так, — отвечает мне, не замечая шутки. — И никакой не грузин, русский самый что ни на есть… Быстров. Да не в этом же дело».

«Да-да», — отвечаю, а у самого мурашки по спине: вот тебе на! Слушаю ее, а сам думаю: может, и не тот Быстров, бывают же однофамильцы. И соображаю, как бы имя его выспросить… А Лиза все рассказывает, как они живут да какая беспокойная работа у летчиков: сутками, мол, дома не бывают, а жены ждут. Спокойно так говорит, а у меня от ее спокойствия еще муторней на душе становится. Ну, улучил я минутку, спрашиваю, как муж называет ее дома, по имени ли, или прозвище какое…

«Всяко бывает, — отвечает она. — По имени кличет, а то называл… «Бедная Лиза», но я запретила, что это еще такое?! Да и почему бедная?.. Иногда говорит: «Моя хорошая!» Но это редко, когда у него все ладно на работе. Знаете, очень многое зависит от работы!»

«Да, — говорю, — многое. А вы его как величаете?»

«Да как, — отвечает. — Тоже по-разному… Но я его жалею, ласково называю. Правда, бывает другой раз, что выведет меня из себя или под горячую руку попадет, то и прикрикну. Не без этого, но такое редко. А если что — я строгая, он сразу чувствует. Бывало, соберется и думает, я не вижу. А я-то все вижу, сердце чувствует, все замечаю. И так спокойненько спрошу: «Ты куда это, Колька, настроился?!»

Она так сказала, будто муж ее был в этом домике, на локте приподнялась и засмеялась. Смех у нее чистый, звонкий, а я и дышать перестал. Тихо лежу, молчу. Она тоже молчит, и слышно только, как доски от мороза потрескивают. Вздохнула она и тихо так говорит:

«Холодно все же, не уснуть…»

Вроде бы и не мне сказала, а просто так, задумавшись. И еще вздохнула, а я лежу, пошевелиться боюсь. И такое меня отчаянье взяло, понял я и жизнь ее хорошую, которую она так расписывала, и любовь, которой нет да, наверное, и не было, и соседку… Бедная ты, Лиза, думаю, бедная, и понимаю, ждет она. Можно было, конечно, отмолчаться, уснул вроде бы… Не смог!

«Возьмите, говорю ей, мою шубу».

«Нет, — отвечает тихо. — Не надо!»

Услышал я, как дрогнул ее голос, и подумалось, не скажет теперь ни слова — уснет, обидевшись, но она поворочалась и просит подать ей чаю. И так ей тяжело было это говорить, что даже заикнулась, пока сказала. Встал я, подал ей холодный чай… Она стакан взяла, глоток отхлебнула и на меня смотрит, а стакан не отдает. Я тоже на нее гляжу, в самые глаза, а они темные, глубокие, — и не знаю, чего уж больше было, страху или желания?.. Гляжу я на ее лицо, на черные волосы на белой подушке, на тонкую шею; и до того она вдруг прекрасной мне увиделась, что даже не поверилось. Стакан в ее руке задрожал, я отобрал его и… Эх, Георгий? Что я тогда увидел в ее глазах, то не рассказать, но когда движок загорелся, я вот это и вспомнил. Сначала мне Данилов в голову кинулся — помнишь, у него тоже двигатель горел?.. И подумалось: «Эх, жизнь ты наша! Имеем — не ценим…» И вроде бы лихорадка на меня напала, потому что Данилов…

— Летал я с ним, — со вздохом сказал Ступишин.

— А как вспомнил ночь в Теберде, звездный свет и ее белое лицо, спокойствие пришло необычайное. Вроде бы я и не сам лечу, а со стороны гляжу. Механик бубнит: «Закрылки! Закрылки!» Штурман говорит — скорость велика. А двигатель горит, три системы отработали, а ему хоть бы что. Впереди — четвертый разворот, а для нас, сам знаешь, нет ничего важнее: как выполнишь, так и по прямой пойдешь, и посадка от него зависит, и жизнь. Да хоть бы время подумать, а то ведь — секунды. Тогда я и сказал: «Ничего, ребята, трогать не надо! Садимся, как есть!» Так и сели… А ты говоришь, часы…

— Да часы-то ладно, — сказал Ступишин. — А с женщиной-то как?.. Не понял…

— Утром я поехал дальше в горы, а она пошла, — ответил весело Игнатьев. — Так и расстались.

— Гм!.. Однако… — недовольно хмыкнул Ступишин. — А ну-ка налей, а то я что-то в толк не возьму, зачем ты мне это рассказывал.

— Да я и сам не знаю, — ответил Игнатьев, кивнул на бутылку и добавил: — Пьянствуем мы с тобою, пьянствуем, а еще и половину не осилили.

— В жизни оно так и бывает, — неторопливо сказал Ступишин, — что разбитый на полосе фонарь дороже денег окажется — это понятно, но вот ты не досказал до конца…