Петр Кириченко - Край неба

Вот и теперь, войдя в прихожую, Лихарев, не успев даже закрыть как следует дверь, громко и радостно заговорил о том, что в Батуми вышла задержка, что там нет керосина и что жена и дочь передают привет. С порога он ткнул в руки Трехова туго скрученный сноп эвкалиптовых веток с зелеными, узкими и пахучими листьями.

— Держи! — гудел Лихарев, ставя на пол черный большой портфель и снимая плащ. — Вчера наломал… У нас там, помнишь, семь деревьев их растет, так я залез и почихвостил как следует, а потом на рынок сгонял… Здорово! — вспомнил он. — А то я вошел…

— Здравствуй! — радостно приветствовал его Трехов. — Проходи!

— А ты один? — поинтересовался Лихарев и даже замер на секунду.

— Конечно, один, а кто же может быть…

— Ну мало ли, — весело сказал Лихарев. — Помешал тебе! А?!

— Да перестань, — отмахнулся Трехов. — Раздевайся и проходи.

Лихарев повесил плащ на кривой гвоздик, вбитый в косяк двери, снял форменную фуражку с золотистой кокардой и такими же крылышками и отнес на кухонный подоконник, пройдя для этого через всю кухню и оглядываясь, не остается ли следов. Следы оставались, и Лихарев сказал, что погода какая-то мерзкая, хоть бы мороз ударил, а то грязь кругом. После — снял ботинки и, отказавшись от тапочек, перенес на кухню свой портфель, заглянув по пути в комнату, будто хотел воочию убедиться, что Трехов дома один.

— Керосина не было — вот и задержка рейса, — повторил он, глядя на товарища сияющими глазами. — Но мы ее ликвидировали, а то лечу и думаю: поздно будет к тебе ехать… Так-то, мужик! Гость у тебя! — обозначил он свой приход и засмеялся, отбирая у Трехова эвкалиптовые ветки. — Что ты держишь?.. Гы!.. Положи или повесь! Тут веников на десять хватит, а потом я еще привезу, лишь бы выпарил ты свою болезнь…

— Уже проходит, — начал было Трехов, но Лихарев перебил его.

— Хорошо у тебя, спокойно, — с чувством сказал он. — Никто не мешает жить. — И даже глаза зажмурил на секунду, покрутил головой, показывая, как хорошо, если никто не мешает. — Просто здорово!.. А я позвонил тебе, — продолжал он другим, более спокойным тоном, — никто не отвечает. Ну, думаю, загулял Трехов…

— В магазин я ходил…

— Да что там в магазин, — снова перебил Лихарев, не слушая, потому что ему самому хотелось говорить. — Загулял Трехов и дома не бывает. И не знает, что товарищ летит…

— Давай, давай, — махнул рукой Трехов, как бы соглашаясь, что действительно загулял.

Оттого что Лихарев беспрестанно говорил, смеялся, двигался по кухне, Трехову казалось, что зашел не один человек, а по меньшей мере трое. Он и стоял без движения, будто растерявшись от такого количества гостей. И в этот момент, рядом с огромным здоровым Лихаревым, сразу же стало видно, какие тощие у него, покатые плечи, бледное лицо, а глаза — серые и грустные. Рядом с товарищем он казался совсем маленьким и, похоже, чувствовал от этого какое-то неудобство.

— Дай, думаю, навещу, — продолжал говорить Лихарев. — Давненько не был… В прошлом месяце этот рейс у нас отобрали, я командиру сказал: что же ты, мол, мужик. А в отряде поругался, зачем отобрали. Дали, правда, два Свердловска, налет там ничего, но… — Лихарев выругался, показывая свое отношение к налету. — Мне-то к тебе хочется, в Ленинград, заехать, посидеть по-людски, поговорить. Что мне налет?.. Сам знаешь, как этот… этот, как его… спортсмен. Бежит-бежит, а потом упадет на обочину. Что мне налет. Мне товарища увидеть хочется, привезти сего-того, правда? У вас же этого нет, да и фрукты тебе не повредят, правда?..

Трехов хотел было в шутку сказать: «Правда, Степан, да не твоя», но отчего-то промолчал. Наверняка Лихарев не понял бы шутки, стал бы расспрашивать, почему «правда, да не твоя». А к тому же еще с училища они привыкли называть друг друга по фамилии, и у Трехова просто язык не повернулся. Лихарев же, не ожидая ответа и продолжая говорить, по-хозяйски очистил кухонный стол от двух тарелок и куска зачерствевшего хлеба и принялся опорожнять свой портфель, вынимая из него золотистые мандарины, нежно-коричневую хурму, от которой запахло отчего-то морем, большие вылежавшиеся груши и пучки травы. Все это он аккуратно складывал на столе, придерживал, чтобы не падало, и рассказывал о грозе над морем, которую ему пришлось обходить… На кухне нежно запахло грушами, зеленью.

— Я даже удивляюсь, мужик, — громко говорил Лихарев, разбирая гостинцы, — время-то осеннее, а грозы гуляют, будто летом… Нешутейное дело грозы, а гуляют, как у вас девицы по Невскому. И тучка вроде бы безобидная, а зазевайся только — шарахнет так, что и не обрадуешься… Дай посудину какую! — распорядился он. — Сложу все это!