Петр Кириченко - Край неба

— Но ничего, — успокаивала она себя, — многие в разводе живут даже лучше!

«Мирились» они дней пять, и после этого Трехова стало трясти основательно: теперь не только руки, но и шея покрылась коростой. С женой Трехов расстался окончательно, и тут же его списали на землю. Как большинство летного народа, Трехов мало что умел, кроме навигации, почти ничего не знал, и такое решение медицинской комиссии основательно его подкосило. Не утешали даже справедливые слова бортмеханика о том, что миллионы людей живут без авиации.

— И неплохо живут, — заверил бортмеханик. — Так что не тужи!

В летном отряде обещали подыскать работу, заверяли, что в беде не оставят, но дней через десять напрочь забыли — и обещания, и Трехова. Да и не до него было: вылетов — десятки, людей — сотни. И самолеты продолжали летать и без него… Трехов решил напомнить о себе и появился в штабе отряда. Первый, кого он встретил, был начальник штаба, составлявший план вылетов на каждый день.

— Трехов! — обрадовался он. — Что делаешь?!

— Ничего… Вот приехал…

— Так! Понял! — как всегда четко сказал начальник штаба. — Полетишь вечером в Симферополь!

Трехов напомнил, что его списали и что пришел он узнать насчет работы. Начальник штаба почесал пальцем висок, взглянул на Трехова, видать, что-то смутно припоминая, и сказал:

— Так-так… Самолеты, братец ты мой, должны летать, а что там и как — об этом нас никто не спрашивает.

И пошел себе по коридору, забыв тут же о Трехове и думая, где ему найти штурмана на симферопольский рейс. А Трехов впервые почувствовал, что он никому не нужен. Правда, месяца три он ждал места дежурного в аэропорту, но, когда оно освободилось, его отдали другому штурману, не то родственнику, не то знакомому кого-то из местного начальства. Трехов хотел было возмутиться, пойти к начальству и высказать все, что думал, но не пошел, полагая, что говорить с начальством — последнее дело. В самый раз было запить, забыв все на свете, но Трехов удержался, решив, что тогда уж точно никогда не излечится. Он простился с товарищами, уволился из отряда к большому облегчению начальства и, оформив пенсию, затворился в своей квартире с твердым намереньем подумать, как жить дальше. Вопрос этот непростой, и думал Трехов обстоятельно. Сложно сказать, до чего бы он додумался, до чего хорошего — вряд ли, но тут он принялся за книги; сначала читал от безделья, а после так увлекся, что не отрывался целыми днями, будто хотел наверстать упущенное. О какой-нибудь работе, не связанной с авиацией, он перестал думать, полагая, что как только выздоровеет и сможет пройти медкомиссию, то снова станет летать… Вот в это время к нему и зашел впервые Лихарев, который сразу же увидел изуродованные болезнью руки Трехова, узнал, что тот не летает, и с решительностью, достойной первоклассного штурмана, заявил:

— В беде я тебя, мужик, не оставлю! Собирайся и завтра полетим ко мне. Отдохнешь, забудешь все эти дела. Мы с тобой учились вместе, помнишь?.. Даже поступали вместе…

Трехов не соглашался, но Лихарев настоял на своем, говоря разумно о том, что солнце — первейшее лекарство. Недели две Трехов гостил у Лихарева, и от солнца, от морской воды ему действительно стало легче…

— Сейчас все будет готово, — сказал Лихарев, входя в комнату и отрывая Трехова от воспоминаний. — Читаешь?

— Нет, так сижу… Думаю…

— Тоже полезно, — весело согласился Лихарев, подошел к книжной полке и осторожно потрогал корешки книг. — Сколько много… И все хорошие?..

Трехов взглянул на Лихарева и засмеялся.

— Ты чего? — сразу же насторожившись, спросил тот. — Не так сказал?

— Есть и хорошие, — ответил Трехов, подумав о том, что бывают моменты, когда он просто не может сердиться на Лихарева.

Лихарев улыбнулся, словно бы угадывая мысли товарища, еще раз погладил корешки книг и ушел на кухню. Оттуда сразу же послышалось тихое пение: Лихарев всегда добрел перед выпивкой.

Так подумал Трехов, усмехнулся и вспомнил, как Лихарев его «спас». Они тогда только приехали поступать в штурманское училище, проходили медицинскую комиссию и жили на чердаке курсантского клуба, стоявшего в тихом уголке старого парка. На этом прибранном и выбеленном чердаке, мрачноватом из-за узких слуховых окон, через которые с трудом пробиралось солнце, стояло десятка три железных коек с провислыми сетками, с матрацами и залежалыми подушками. Подушки были серые от времени и от пыли и пахли отчего-то цементом. Ни простыней, ни наволочек им не выдавали — верно, из тех простых рассуждений, что не каждый из приехавших поступит в училище, так что церемониться нечего. Впрочем, если бы местное интендантство и расщедрилось на наволочки, то и наволочки, так же как подушки, вскоре посерели бы от пыли: именно подушками, из-за их убийственной плотности, а также потому, что они всегда были под рукой, решались на чердаке большие и малые споры. Дрались часто, шумно, но беззлобно. После очередного такого побоища долго висела в воздухе пыль, и солнце пронизывало чердак узкими золотыми лучами. Тогда острее пахло цементом и сухим выстарившимся деревом.