Фридеберт Туглас - Золотой обруч

Он воинственно влетел во двор и тут же наткнулся на курицу Суслаповой старухи.

— Хотелось бы знать, — загремел он, как ржавое железо, — кого тут у нас разводят — страусов, что ли?

Пусть все слышат, все, что он совсем не чувствует себя побитым. Это-то и давал он понять, с грохотом вламываясь в свою дверь.

В комнате он тотчас уселся за стол, вздел на нос очки в железной оправе и потянулся за письменными принадлежностями. Из чернильницы вылетела синяя муха, а что до бумаги — так с ней дело было еще хуже. В тетрадке, что у него была, он до сих пор лишь вел счет долгам и платежам. (Все это денежки беспокойных времен — тут и рубли, и марки, и кроны, того и гляди, турецкие деньги появятся! А несчастный человек знай высчитывай до полного обалдения!) Но не беда, эта тетрадка сгодится и для другого счета, еще как сгодится!

Кикерпилль нашел чистую страницу и вывел на ней корявыми буквами: «Пачтенная ридакция!» Да-да, именно так и следовало сводить счеты с неведомым противником. Мало, что ли, бывает случаев, когда в газетах препираются да поддевают друг друга? Раз не можешь добраться до своего ненавистника, то ори так, чтоб все тебя слышали, — тогда уж и этот пес тоже тебя услышит. И Кикерпилль сжал в кулаке ручку, словно дубину.

Даже буквы, выводимые его скрипучим пером, дышали бешеной злобой. И с нарастанием злобы вырастали и буквы. О чем он писал? Обо всем. Об Отставеле и об Оолупе. О Каазике и о Суслаповой свинье, об улице Таэла и об этом городе. И даже, насколько это позволял ему личный опыт, обо всем эстонском народе. Он писал обо всем сразу, обо всем вперемежку. Все заработали порку! Он не очень-то привычен водить пером, но уж если надо сводить счеты, его на все хватит! Он упивался собственной находчивостью и торжествующе поглаживал свой веник.

Уже вечерело, а Кикерпилль все писал. В комнате стемнело, а он знай катал дальше. Он взмок и снова пыхтел, как паровоз. Надо было сказать многое, надо было выложить обиды целой жизни. Вот именно, целой жизни, — дело ведь не только в случайной сплетне этой газетки. Обвинительного материала накопилось столько, что он прямо-таки задыхался под ним. А этого добра все прибавлялось и прибавлялось! Чего он только не выстрадал! Кикерпилль одновременно и жалел себя, и все больше распалялся. Он словно бы стал ясновидцем, и его горячечное творение все разбухало в темноте, как будто сама Амалия подсказывала ему из могилы новые и новые фразы.

Чего стоили в сравнении с ним все писаки и все эти «а-а-абразованные» — тьфу!

1941

Перевод Л. В. Тоома.

Вы говорите — это случайность, все вышло нечаянно.

Но я не верю. Не верю потому, что на себе испытал и почувствовал это. Да что там, собственно, известно, кроме того, что мы видели собственными глазами? Все прочее — это так себе, вроде картинки на стене или рассказа в книжке.

Ну да, наверно, Америка существует, коли все об этом твердят. Но откуда мне это знать в точности? И так во всем: что сам испытал, то и знаешь: а что услышал от других, то остается смутным. Так и с этой Америкой: мне безразлично, существует она или нет, мне от этого ни холодно, ни жарко.

Для других это недолгая история, в двух словах можно рассказать: да, дескать, нечаянно убил человека. Но для меня история эта длинна, потому что я годами с утра до ночи раздумывал о ней. Это словно шип, вонзившийся мне в душу. Видите, виски у меня поседели, и я до сих пор не женился, да и вряд ли теперь женюсь. Не то чтобы я упрекал себя или раскаивался. Нет, я чувствую, что ни в чем не виноват. Но я не могу от этого освободиться. Все еще так свежо в памяти, будто только вчера случилось.

Впрочем, откуда вам знать об этом? Вы видите только, что живет человек бирюком, погружен в свои думы, но почему — никто не угадает. Никому я не говорил ни слова. Даже переселился в другие края, да и там, на старом месте, вряд ли кто помнит обо всем этом. Дело прошлое… давно забытое, хотя тогда о нем было немало толков. Лишь для меня это не старо и не забыто.

Я уже говорил, что рассказывать тут особенно нечего. И, наверно, глуп я буду, если даже сейчас расскажу. Но раз уж пришлось к слову… Вы все твердите: случай, и больше ничего, будь он хороший или плохой; не обращай, мол, внимания, живи себе — и все. Ну, жить-то, конечно, приходится, никуда не денешься. Но никуда не денешься и от вопроса: почему именно так, почему не иначе и почему именно я должен был там оказаться?