Фридеберт Туглас - Золотой обруч

Кикерпилль остановился посреди моста. На грохочущей повозке проехал мимо подручный мясника, размахивая вожжами. Какой-то студент любезничал с барышней. Петляя, катил на велосипеде мальчишка. А внизу, на мутной реке, ругались русские плотовщики, прогонявшие свой плот между быков. И никому не было дела до обиды Кикерпилля, до его злости. «Вот каковы люди! — с горечью подумал он. — Нет того чтоб о ближнем подумать!»

Но что же делать? Он все-таки не настолько глуп, чтобы действовать с бухты-барахты. Как его ни разбирает, а голову терять нечего. И хоть злости у него хватило бы на полгорода, как тут ее сорвешь, как доберешься до чертей этих?

И, повернув кругом, Кикерпилль двинулся обратно. Шагал он теперь куда медленнее, куда расслабленнее. У него еще сжимало горло от злости, но он все никак не мог придумать, с какого конца ему подступиться. Если бы хоть знать, у кого это такой длинный язык, спрашивал он себя. И сам тут же отвечал: не иначе как у кого-нибудь из его же квартирантов. Небось учитель этот, Отставель, — нос кверху, на лице умный вид, а штаны на заду рваные. Все орал, чтоб Кикерпилль обращался с ним повежливее, потому как он человек антиллигентный (слово-то какое непотребное!). А не то, может, механик Оолуп — этот тоже вроде писателя. Но вот когда с него плату спрашиваешь, так он другое поет: «Сегодня никак не могу, разве что завтра, послезавтра, через недельку. Сами знаете, время трудное!» А разве старика Кикерпилля кто спросил, трудно ему или нет, э? Писать да воду мутить — вот на это они мастера!

Он и не заметил, как прошел мимо своего переулка. Но его ноги сами знали, куда идти. Он поднялся в гору, свернул раза два и вошел в кладбищенские ворота, украшенные надписью: «Блаженны усопшие…» Пожалуй, так оно и есть, в точности так. Но в будни об этом и думать недосуг. Знай грызешься со всякими псами. Будешь тут блаженным, как же!

Он прошел немного влево, пробираясь между заросшими холмиками, и оказался перед могилой жены. Держа шляпу под мышкой и все еще думая о своих обидах, прочел «Отче наш». Гм, подумал он, надо бы тут цветы посадить или что-нибудь такое. Чтоб все было, как у людей, не то еще решат, будто старый Кикерпилль жадничает. И вовсе нет. Если он этого и не сделал, так от истинной скорби! Как это сказано: «Любите их и храните в сердце своем»? Так он в точности и поступает.

Не то чтобы он очень уж ладил со своей супругой, пока она была жива. Нет, не так-то это просто! Известное дело — женщины: смолоду на уме тряпки да кокетство, а под старость — только церковь да слово божье. Покойная ни в чем, бедненькая, меры не знала — ни в речах, ни в расходах. А когда муженек совсем не таков, то семейная жизнь — сущий ад.

Теперь его женушка покоится здесь, и все это уже быльем поросло. Старина Кикерпилль даже растрогался. Посещать могилу жены стало его обычаем, особенно если его что-то мучило или если с ним поступали несправедливо. Он являлся сюда словно бы душу отвести или совета спросить. Дескать, что ты на это скажешь, Амалия? Отсрочить ли Каазику платеж, позволить ли Суслапу держать свинью? После этих расспросов Кикерпилль сам же во всем и разбирался. Он задавал вопрос, задумывался и сам себе отвечал. Но ему все-таки казалось, будто это жена помогает разрешить дело. Хорошо, когда есть человек, пусть даже и мертвый, всегда готовый поддержать тебя. А не то живьем съедят! (И ведь, кроме всего прочего, советчик у него совсем даровой. Где ты еще найдешь такого в бренном мире? Знает он цену всяким «аблакатам» да прочим дельцам!)

Вот и теперь Кикерпилль сел у могилы, достал газету, расправил ее на колене и начал читать вслух. Сперва вполголоса, потом все громче и громче. Время от времени он останавливался и, обращаясь к могиле, спрашивал:

— Слышишь, Амалия, что они пишут? «Этот известный скряга, этот обдирала с улицы Таэла…» Что ты на это скажешь? Дубина по ним плачет — ведь верно?

Жена, как бы соглашаясь, помалкивала — после смерти она вообще стала очень уступчивой. Так вот, поминутно советуясь с женой, Кикерпилль дочитал заметку до конца. И молчаливое сочувствие жены успокоило его.

Тем не менее, когда Кикерпилль покидал могилу жены, он еще не совсем понимал, что ему посоветовали. Но это уж всегда бывало так — все прояснялось окончательно лишь по пути домой. Вспомнишь слово за словом всю беседу с покойницей и начинаешь видеть, что к чему, и все «за» и «против», и как это понимать, пока, наконец, не доберешься до самой сути.

Уже по одной походке Кикерпилля было видно, что ясность вот-вот будет достигнута. Чем дальше, тем стремительнее становился шаг. Он вновь запыхтел, как паровоз. Эти черти там, в его доме, еще увидят! Небось уже прочли газету да хихикают. К ним ведь одна газета на десятерых приходит, как и ему — на двоих с хозяином соседнего дома. Не иначе как читают там и злорадствуют — досталось, мол, старику Кикерпиллю. Так нет же, не досталось и никогда не достанется!