Фридеберт Туглас - Золотой обруч

— Юрьян — дерьмо! — икнул Каспар.

— Так-так, точно так, дерьмо, я и хотел сказать. Небесное дерьмо. Им-то мы и кормимся. А потому да здравствуют все кормильцы! Да здравствует наш повелитель Каспар, да здравствует император, да здравствует святой Юрьян!

Все подхватили его возглас, и он прокатился эхом до самого свинарника. И оттуда донесся в ответ хрип прокаженных.

Но затем ряды желтых лиц смешались. Все, шатаясь, повскакали с мест, кто — ухватив зубами кость, кто — кружку с вином. Гул голосов разом перешел в истошный крик. И собаки с воем начали грызться.

Тогда музыкантам велели играть. И во всех покоях, от зала до свинарника, начался великий пир.

Отплясывали «танец белого кота», присев на корточки, и «танец пегой собаки», опустившись на четвереньки, и «танец черной свиньи», в котором плясунам приходилось пахать землю носом. Слепые, прокаженные и собаки отплясывали свои танцы.

Тут Каспар Рыжий покинул свадебный пир и пошел со своими женами спать.

Старухи проводили его жен, из которых одна была как бездыханная, а другая — как мертвая. Как бездыханная была Пирет, а как мертвая — Морская дева.

Она не шевельнулась с тех самых пор, когда ее внесли в дом. Не открывала глаз, не пыталась бежать, и только рот ее был слегка приоткрыт, словно бы в беззвучном вопле, в отчаянном крике о помощи. Она как бы оцепенела от ужаса.

Каспар Рыжий пошел спать с двумя своими женами.

Его мать ждала сына в спальной. Она согрела пуховые подушки. Одеяло висело на ее руке, будто парус на крыле мельницы.

Большие факелы отбрасывали с колонн мрачный свет. За колонной, с каннелем в руках, стоял Курдис. Он должен был играть Каспару Рыжему в его брачную ночь. Так уж было заведено у Каспара Рыжего.

Он любил приправить свои радости музыкой, зажигательной музыкой! Кроме всех выпитых вин, ему был нужен и хмель опьяняющих звуков.

Издали доносился гул и топот свадьбы. За бычьими пузырями окон вздыхало ночное море. Дрожали огни факелов.

Каспар остался один со своими женами. Внезапно Пирет рухнула возле постели на колени и зарыдала:

— Что же я-то должна делать? Я-то здесь зачем?

Полуголый Каспар ответил:

— Ты? Ты будешь играть у нас в ногах жемчугами Морской девы. Поиграй, детка!

А потом Курдису:

— Эй, музыкант, давай! Я готов начать.

Курдис опустил руку на каннель и задрожал.

В полночь Курдис как безумный выскочил из дома Каспара. Он бежал без оглядки навстречу тьме и ветрам, будто за ним гналась тысяча преследователей.

В ушах его все еще звучал вопль Морской девы — она вскрикнула только один раз, но так жутко, что казалось, вздрогнули и земля и небо.

Курдис дрожал всем телом. Ветер трепал его одежду, обдувал его голову. Снизу, из долины, глухо доносился шум свадебного разгула, угрюмый диск острова едва виднелся во тьме, а впереди угадывался беспокойный морской простор. Курдис стоял во тьме, охваченный бездумным отчаянием, и не мог понять, где он находится.

Небо было слабо озарено не то луной, не то отблеском звезд.

Из-за моря выплыло облако, бесформенное и кроваво-красное. Оно горело, расплывалось, уменьшалось, растекалось и пылало жаром. И Курдис отер лицо двумя руками, словно муха. Другой край неба наливался свинцом, лиловел, углублялся, обрывался и обдавал Курдиса жутким холодом.

Никогда он еще не испытывал таких чувств, никогда его так не раздирало страдание. Мысль его дергалась и запиналась, тянулась рывками, как узловатая веревка.

Курдис начал распутывать клубок мысли, бесконечный пестрый клубок. Он закутал в него голову, как во флаг, он продирался сквозь заросли тьмы, путаясь в желтом балахоне догадок. Папоротники и паутинки мыслей стлались по ветреным дюнам.

— Небо мое! Море мое! — вздыхал он беззвучно. — Поддержи меня, ветер! Возьми меня за руку, ночной воздух. Загляни мне в глаза, утешь меня, вечная теплота. Мне так холодно, бесконечно холодно!

Или вся земля превратилась в могилу? В подземелье, где ждут мертвечины черви и притаились в углу жабы? Или у всего мира глаза прикрыты черепками, челюсть отвисла, а сухие зубы оскалены? Или весь мир — только страшная разинутая пасть, уставленная в небо, где мигают звезды?

Светлое мое небо, ясное солнце, дайте тепла, дайте тепла! Не то я умру, умру!

Он ковылял среди глиняных куполов, вздымавшихся вокруг подобно термитным гнездам. Это были могильные знаки. Под ними, как он знал, под тесными глиняными сводами, сидят бесчисленные поколения островитян: обхватив руками подтянутые колени и положив на них подбородок, словно бы в вечном раздумий.