Анна Лукиянова - Тварь [litres самиздат]

Длилось недолго. Сначала распороло, так что искры прожгли закрытые глаза. Потом безжалостно прокрутилось внутри. Больно ли? Больно, но страх пришел вовсе не от боли, не потому, что в ней все по живому размесили. Страшно стало, когда не смогла вдохнуть. Забрала воздух ртом, а он не пошел. Вот тогда стукнула мысль о смерти, такой настоящей, что ее можно было и на вкус попробовать, и руками пощупать. А когда вдохнуть все-таки удалось, Варю прямо тут же перекроило, и неважно стало, сколько в ней нынче всего перепахано и искарежено. Пока дышит, она будет жить, даже если больше не захочет, все равно – будет.

Глеб с вином не сюсюкался, приговорил бутылку, полез за заначкой. У него давно подгнивало, а поговорить не с кем. Уж не с этими его скользкими приятелями из нового окружения. Не ходят, а фланируют, не смотрят, а созерцают, не нюхают, а прочищают чакры. Вещи своими именами называть нельзя, заклюют. Любая беседа – совокупность обобщений. Откуда у них бабки на бухло и рестораны, для Глеба всегда оставалось загадкой. Руднев их дозами жить еще в то время не научился. С фотографией только-только поперло. До этого собирал грязные тарелки со столов в тех ресторанах, где просиживали свое настоящее его будущие клиентки. Он бы мог и раньше всего этого добиться. При батиных капиталах незачем было унижаться официантом. Отец никогда в деньгах не отказывал. В деньгах – нет, а в одобрении – да. Но ведь человек так устроен, что из всех товаров ему всегда будет нужен дефицитный. Впрочем, и от денег куда легче отказаться, когда они есть.

Глебом в те годы двигало желание доказать отцу свое право на родительскую любовь. Зло вращало моховики. Надо было все самому, кровью и потом, без протекций там всяких. Спал и видел, как однажды придет к отцу: «Пап, меня признали, выставку делают, вот, смотри». А отец ему в ответ: «Горжусь, сын. Я сам себе место выгрыз, и ты себе – сам. Вот она, рудневская порода». И так упоительно было от этого воображаемого диалога, что Глеб гнал вперед, даже когда бак пустел. Экономил на всем, зиму в летних кроссовках отбегал. Копил на профессиональную камеру. То, что у него тогда было, называл мыльницей, хотя, конечно, никакая это была не мыльница, а вполне себе сносная зеркалка. Только Глеб компромиссами не жил, жил – крайностями. Не то возраст, не то характер.

Дела начали налаживаться где-то за год до встречи с Варварой. Купил заветную камеру, еще поднаторел, обзавелся портфолио из друзей и едва знакомых, начал снимать за какие-никакие деньги. Тогда же, в 2010-м, миру явился Instagram со всеми отягчающими. Глеб чудо-приложение приручил одним из первых. Фото теперь не висели одиночками на доморощенном сайте, а выстраивались внутри приложения в коллажи: красивое азиатское личико, точеная фигурка, вся гладкая и игрушечная, прячется в кружевной зелени оранжереи, смеется, дальше лицо закрыто ладонями, простынь в цветочек, мелкая ягода груди ничем не прикрыта, еще дальше – девчонка плещется в ванной, дурачится, темные соски сигналят сквозь белую пену.

Девушки оценили тонкую эротику снимков, запись на съемку пошла плотняком. И хотя было уже очень хорошо, Глеб чувствовал, что это только нарастающая, а настоящий пик – впереди.

Она попала в его объектив в феврале 2012-го и сделала из просто хорошего фотографа известного. Глеб тогда перед съемкой с девушками обязательно встречался в кафе: угощал кофе, налаживал контакт. Иногда ему казалось, что работает не с людьми, а с глиной: пока не разомнешь, не разогреешь, слепить ничего не получится. До того, как увидел ее в дверях, думал – рядовая сессия. А как увидел, уже ничего не думал. Она села напротив, и мир пошел помехами, пока совсем не выключился. Осталась только Ирма, в которой было столько заряда, что от одного ее вздернутого подбородка выбивало пробки в целом квартале.

– Простите, Ирма, но я не совсем понимаю, как вы себе это представляете? – бормотал Глеб, не решаясь смотреть прямо.

– Отчетливо! – смеялась в ответ девушка. – Это будет, конечно, против правил. Но знаешь, я ведь никогда праведницей не была. Мне все эти нормы приличия – хуйня из-под коня. Ну же, соглашайся! Сколько еще отсиживаться? Тебе же этого хочется? Я имею в виду: кусочка славы. Так вот она, твоя золотая рыбка, – я.

В те дни в Петербурге вполголоса мусолили возвращение скандальной депутатской дочки – Ирмы Дмитриевны Козырь – проведшей полгода в швейцарской наркологической клинике. Неоперабельная репутация Ирмы занимала даже тех петербуржцев, которые в обычные дни сплетнями брезговали. К своим двадцати четырем годам девушка успела засветиться во всех самых неприглядных ракурсах. Кончилось все унизительной программой двенадцати шагов. Девочку-борщевик насильно пересадили в горшок и поставили на подоконник с видом на альпийские луга. Но продержалась она недолго. Учуяв совсем не лечебный, но такой родной, петербургский воздух, она ощутила острую необходимость отомстить отцу за консервацию в клинике. Помочь ей в этом должен был Глеб Руднев.