Анна Лукиянова - Тварь [litres самиздат]

Ирма по отцу не то чтобы скучала. Слишком ей было сладко в этом тесном доме, где по выходным почти настоящие родители пекли пирожки и смотрели голубой телевизор, пока они с Варей прятались под столом, играя во что-то свое. Но самый балдеж начинался летом, когда школа отпускала на каникулы, а Варю специально отпрашивали из сада и сестры могли торчать во дворе с утра до самого вечера. Лето в Норильске ценили особенно жадно. Зима тут бушевала девять месяцев подряд, и только к июню сходили сугробы и начиналось солнце. По выходным – кому папа, кому дядя – Сережа возил девочек на озеро Долгое, и они купались до синих губ в этой теплой и бирюзовой из-за примеси тяжелых металлов с местной ТЭЦ воде. На горизонте синели горы и чадили трубы «Норкникеля», где работал скопом весь город, в том числе и Варины родители. И весь этот угрюмый и вонючий, застроенный «сталинками» и «панельками» город казался сестрам землей обетованной. Им всегда было мало и времени, и друг друга. Все детство они куда-то бежали, взявшись за руки.

А потом случилось неизбежное. Дмитрий Павлович прилетел не к Ирме, а за Ирмой. Дела в Петербурге окончательно устроились. Ирму ждала престижная гимназия с английским уклоном вместо четвертого класса в общеобразовательной норильской школе и двухэтажная квартира вместо несчастных десяти квадратов детской в хрущевке. Дмитрий Павлович был решительно настроен возместить свое многолетнее отсутствие. Наташа плакала, но брата поддержала. Решение было разумным. Девочек разнимали силой под оглушительный вой. Но детские истерики Дмитрия Павловича не трогали. Он прекрасно знал, что новая нарядная жизнь быстро вытеснит собою все это недоразумение. Дети страстные, но отходчивые существа. Ирма попробует на вкус питерского лоска и пристрастится. Совсем как он сам. Девочка была его породы, его характера. Высший сорт.

Дмитрий Павлович и правда не прогадал. Ирма скоро вошла во вкус большого города и Норильск с тех пор не вспоминала.

Варя отъезд сестры переживала глубже и острее. Ей, в отличие от Ирмы, нечем было заново очароваться. За окном дышал туберкулезными трубами все тот же кислый город. И детская была все та же, только теперь двухъярусная кровать принадлежала ей одной. Но жизнь ехала дальше по негласному расписанию, оставляя Ирму далеко позади. До своего совершеннолетия Варя о старшей сестре знала отрывками. До техногенного Норильска вьюга доносила неразборчивые новости, все в шипящих помехах. Мать заглядывала к Варе в комнату: «Делаешь уроки? Ну делай-делай, не мешаю», а потом закрывалась с отцом на кухне. За узорчатым стеклом межкомнатной двери родители превращались в мазки на предметных стеклышках – готовый соскоб на анализы. Варя слушала, затаив дыхание.

– Димка звонил, – осторожно начинала мать. Знала – муж не переваривает ее брата-политикана, отжавшего себе медовое местечко в злом улье пчел-ворюг. – Ирма опять фокус выкинула: бросила университет и ни в какую. А там оплачено за год вперед. Димка ее по-всякому уговаривал. Не дело это. Но там такой характер – палец в рот не клади.

– Яблоко от яблони, – с явным удовольствием отзывался отец.

– Опять ты за свое! Никакого сострадания.

– И не будет, еще чего! Ты в своем уме? Кому там, Наташа, сострадать?

– Про свою родню ты такого не скажешь! – язвила мать. – А про Димку с Ирмой сказать гадость, язык не отсохнет.

Еще годом позже Варя жадно ловила новые вести с полей.

– Ирма-то знаешь что? Сбежала! Третий день найти не могут! Димка волосы на голове рвет. Может порчу какую наложили? Я вот слышала, у соседки невестка такое умеет…

И через год снова.

– Еле откачали, думали, приступ какой-то. Да какой там приступ. Димка говорит, наркотики. Говорит, уже заказал клинику в Швейцарии. Весь седой, сам на валерьянке. Это все из-за Ирминой матери, уж я-то понимаю в таких вещах. Взяла себе и пропала, когда Ирма еще ходить толком не научилась. Вот и пожалуйста. У ребенка травма, как там ее? Психологическая! Тут тебе и наркотики, и все что угодно прилипнет.

Варя смирилась, что напрямую про двоюродную сестру ей не рассказывают. «Нечего там знать», – фыркнул как-то отец и поставил точку, будто боялся, что Варя через эти разговоры может заразиться каким-то особым Ирмо-вирусом и пуститься во все тяжкие. Портрет двоюродной сестры пришлось сшивать самой из ошметков кухонных разговоров, и получался он пиксельно-размытым, испещренным пустотами из недомолвок. Но эти же недомолвки – черные пятна от потушенных отцовских бычков – окружали в итоге образ сестры невыносимо соблазнительной таинственностью. Почему исчезла ее мать? Как сложились ее отношения с отцом – маминым братом? Что это значит, жить и ни в чем себе не отказывать? Как ведут себя девочки, выросшие в большом городе? Каково это, красить губы помадой, водить машину без прав, бросать учебу, когда вздумается, лежать под капельницей на грани жизни и смерти? Все эти вопросы любовно мучали Варю, проявляясь цветными кадрами в черно-белой киноленте скучной норильской жизни. Само собой сложилось, что Варя начала мечтать о поступлении в Питере. Мечтать навязчиво, во всех подробностях и мелочах. Ей позарез нужно было к Ирме. К своему личному антигерою. К своей рукотворной и такой обязательной подростковой влюбленности во что-то канонично отрицательное.