Анна Лукиянова - Тварь [litres самиздат]

Вчерашний выход из берегов кажется теперь нелепым и чересчур раздутым. Варя улыбается. В животе царская сытость, голову почти отпустило: так, позвякивает еще немного в затылке, но виски больше не сдавливает, жить можно. Для полного счастья не хватает только горячей ванны, чтобы согреться в ней не на пару часов, не на следующую неделю, а сразу оптом – навсегда.

Варя встает с этой обнадеживающей мыслью, делает шаг и врастает в линолеум. По внутренней стороне бедра что-то торопливо проскальзывает вниз. Смотрит – кровь, густая, багровая, правильная. А тогда, семь лет назад, кровь была неправильная, бледная.

Поснимались час, Варя домой засобиралась, но Глеб опередил – за минуту организовал стол с вином и заморским сыром «Дорблю», в те времена еще несанкционным. Варя поискала в своем словарном запасе такие фразы, которыми можно было бы отказаться от «Варвара, ну это как-то несерьезно! Уж за встречу один глоточек – всегда можно». Побоялась обидеть. И ведь даже не Глеба, а Ирму, которая эту съемку организовала по-дружбе, то есть бесплатно.

Варя – вот-вот студентка СПбГУ – приехала из своего Норильска в город-миллионник вся бледная, остроугольная, нескладная. По углам жмется, людей сторонится, мальчиков – тем более. Ирма посмотрела на нее такую взглядом-сканером, сжалилась над бедной родственницей. Я тебя, говорит, сведу с фотографом, он тебя так отщелкает, закачаешься. Сразу в себе провинциальную целку забудешь, поимеешь самоуважение.

Варя пока за скоросочиненным столом сидела, ей все казалось, что это она сейчас не в квартире, а прямо на сцене большого драматического. Зрительный зал под завязку, в проходе – приставные стулья, в общем – аншлаг. Весь город стянулся на нее посмотреть, вот только она никого в ответ не видит: прожектор слепит прямо в лицо, разъедает глаза, как щелочь. А в воздухе одна большая гнетущая пауза, будто от нее чего-то ждут. Но чего? Варя не может сообразить, и от этого становится так лихорадочно стыдно, что хочется исчезнуть.

– Отцу, по большому счету, похуй, на барабанах я тут играю, стишки сочиняю или реальность увековечиваю. У него все просто в жизни, понимаешь? Есть черное, есть белое. Его бизнес на консервных банках – это дело нормальное, все остальное – баловство. Ну это он так выражается, вроде как любимое словечко. «Баловаться закончишь, тогда и поговорим», – Глеб изображает кривляния отца, получается как-то жалко. Мешает алкогольная размазанность. Варя старается ухватить суть, но Глебов монолог мчится мимо даже не силуэтами, а какими-то абстрактными пятнами. При чем тут баловство, отец, барабаны? Как все это оказалась с ними за столом? Как она сама здесь очутилась?

– Я отцу журнал показываю: посмотри, сына твоего новым именем в фотографии назвали. Признание всяческое, хуе-мое. Выставка, говорю, будет, придешь? А он мне знаешь что в ответ?! Баловаться, говорит, закончишь… – Глеб с хлюпаньем всасывает остатки вина и бахает пустой бутылкой по столу. Это вторая. Варин бокал опустел только наполовину, а Глебу никакой бокал уже давно не нужен.

– Нет, ты мне скажи, это как? По-человечески или по-блядски? Ну скажи, не молчи. Скажи, что думаешь.

Глеб сжимает Варино запястье. Пальцы цепкие, упорные, прощелкивают кожу, как строительный степлер. Хочется ответить, ответить правильно, чтобы освободить руку и себя тоже освободить, но горло забито. Слова напрасно распирают гортань. Варя не выдерживает ожидающего взгляда Глеба и пожимает плечами.

– Это что такое? Не знаешь? Не знаешь?! Я говорю, он – сука подлая, а ты не знаешь?!

Глеба подбрасывает вверх, табуретка падает. Дальше все уходит в расфокус. Варя жмурится, только на это сил и хватает. А на то, чтобы понять – тупой неприятный звук в затылке это от удара, – сил уже нет, и слава богу. Мелькает мысль рвануть к двери, но где эта дверь, с закрытыми глазами не вычислишь, а открывать глаза нельзя, откуда-то Варя знает это наверняка. Может, в школе на ОБЖ учили? Или в сериале подсмотрела? Уже неважно, главное, что темнота все амортизирует, дает возможность сомневаться в действительности. Но только глаза откроешь – сразу пропал, больше не отвертеться, не поуговаривать себя, не понадеяться. Правда хлынет в уши, в ноздри, в легкие, затопит в секунду. Это как с трупом: пока не видел собственными глазами, можно фантазировать, обвинять врачей в подмене. Увидел – и пятиться больше некуда, припирает со всех сторон.

Но даже с закрытыми глазами Варя понимает, что ее протащили за руки и за волосы в комнату, грохнули на диван, тот самый, раскладной, увековеченный на снимках. Бок саднит – проехалась голой кожей по ламинату, а там доску одну выгнуло, вот она и царапалась. Но все это не так уж и ужасно, потому что неправда. А самая большая неправда – Глеб и его кислое изодранное дыхание, и тяжесть его тела, и обрывки странных слов, выходящие из него со слюной и рычанием.