Джеймс Макбрайд - Дьякон Кинг-Конг

— Коп, который работает у Сосиски, — сказала она.

— Какой еще сосиски?

— Коп, — терпеливо повторила сестра Го, — который работает у Сосиски. В подвальной котельной. Сосиска — старший дворник и кочегар. Вот его помощник. Молодой парнишка. Он из ваших.

— Как Сосиску зовут на самом деле?

Она усмехнулась.

— Что вы меня с толку сбиваете? Мы говорим о вашем человеке. Сосиска — дворник из семнадцатого корпуса. Цветной парнишка, который работает у него… это он спас жизнь Димсу, а не кто-нибудь другой. Здешние и не знают, то ли его благодарить, то ли водой окатить.

Катоха молчал. Сестра Го улыбнулась.

— Все в Козе догадались, что он коп. Вы что же, не знаете своих земляков?

Катоха с трудом сдерживался, чтобы не вылететь пулей из церкви, бегом вернуться в участок и отхлестать капитана по щекам. Он чувствовал себя дураком. Сейчас он просто прибирает за капитаном. Джет, Мистер Первый Черный Все-На-Свете. Да пацану не по зубам работа следователем. Слишком молод. Никакого опыта. Никакой сметки. Ни союзников, ни учителей, кроме разве что Катохи. Капитан настаивал: «В Коз-Хаусес нам нужны негры». Ему что ни отвечай, все как об стенку горох. Что же капитан за дурак такой?

— Пацана перевели в Квинс, — сказал он. — Я рад. Он парень хороший. Я сам его учил.

— Вы поэтому сюда пришли? — спросила сестра Го.

— Нет. Меня попросили принять дело, потому что я знаю округу. Они… хотят прижать этих новых наркодилеров.

Он заметил, как ее выражение слегка изменилось.

— Можно задать личный вопрос? — сказала она.

— Конечно.

— Из-за чего следователь может снова надеть форму патрульного?

— Долгая история, — сказал он. — Как я уже говорил, я здесь вырос. Мне нравится работа. Нравятся люди. Если копы хотят прижать местных наркобаронов, я только обеими руками за.

Сестра Го не смогла полностью скрыть ухмылку, отразившуюся на лице.

— Если так они прижимают, то где-то не там жмут, — сказала она. — Пиджаку уже семьдесят один. Он не наркодилер.

— Мы бы хотели с ним поговорить, — продолжил Катоха.

— Найти его не составит труда. Он дьякон в этой самой церкви. Кое-кто зовет его дьяконом Каффи. Но большинство зовет Пиджаком, потому что он в них любит щеголять. Теперь вы легко узнаете его имя. Больше ничем вам помочь не могу. Мне здесь еще жить.

— Хорошо его знаете?

— Уж двадцать лет. С двадцати восьми.

Катоха быстро подсчитал в уме. «На десять лет моложе меня», — подумал он. Поймал себя на том, что поправляет форму, чтобы скрыть небольшое брюшко.

— Кем он работает? — спросил он.

— В основном подрабатывает. Все понемногу. В какие-то дни трудится в «Алкоголе Иткина». В другие — убирается в подвале. Выносит мусор. Ухаживает за садом у нескольких белых в округе. У него к этому талант. Может сделать с растениями что угодно. Он этим славится. И тем, как пьет. И бейсболом.

Катоха ненадолго задумался.

— Это он судья матчей между вами и Вотч-Хаусес? Тот, кто кричит и обегает все базы?

— Единственный и неповторимый.

Катоха рассмеялся.

— Забавный мужичок. Я иногда видел матчи, когда был в патруле. Там еще был чертовский игрок. Какой-то пацан… лет четырнадцати, что ли. С ума сойти, как бросал мяч.

— Это Димс. Его и подстрелили.

— Да вы шутите.

Она вздохнула и помолчала.

— С двенадцати или тринадцати Димс каждое воскресенье сидел вот на том самом месте, рядом с вами. Пиджак — дьякон Каффи — он был учителем Димса в воскресной школе. И его тренером. И вообще всем на свете. Пока не умерла Хетти. Это его супруга.

«Вот поэтому, — с горечью подумал Катоха, — мне уже пора на покой».

— А что с ней случилось?

— Упала в гавань и утонула. Два года назад. Никто так и не понял почему.

— Как думаете, этот ваш мужик имеет к этому отношение?

— Пиджак мне не мужик. Я за жизнь падала низко, но не настолько. Я замужем. За местным священником.

У Катохи екнуло сердце.

— Ясно, — сказал он.

— Он не имеет никакого отношения к смерти Хетти — это я говорю про Пиджака. Так уж здесь бывает. Больше того, он здесь один из немногих, кто правда любил свою жену.

Сидела она очень спокойно, но в ее прекрасных оливковых глазах были такие глубокие мягкость и боль, что, заглянув в них, он увидел завихрения омутов; представил, будто видит мороженое, надолго забытое на столе для пикника под жарким солнцем. Сожаление лилось из ее глаз ручьями. Казалось, она прямо перед ним рассыпается на части.

Он почувствовал, как краснеет, и отвернулся. Уже хотел промямлить извинение, когда услышал ее: