Джеймс Макбрайд - Дьякон Кинг-Конг

Гарольдин промолчала, продолжая пилить ногти. Он не сказал, что воспользовался другими ее «талантами», когда ей было четырнадцать и она жила с матерью на такой же вот улице, таская все их манатки с места на место в продуктовых тележках.

Он продолжил.

— Дверь из подвала ведет на задний двор. Там в конце забора, если надавить, открывается калитка. Уходи через нее.

— Ладно, — сказала Гарольдин.

— Где остановилась?

— У матери в Квинсе.

— Не слишком умно. Для студентки колледжа.

Гарольдин молча пилила ногти. Она заметила: он не сказал, что ее мать не покладая рук бодяжит героин с содой, мукой и водой на одной из его фабрик в Джамейке. Он думал, будто она не знает. Еще он думал, будто она не знает, что в свое время он воспользовался и «талантами» ее матери, когда та еще была молода. Но так и приходится выживать, с горечью думала Гарольдин: прикидываясь, что ничего не знаешь. Прикидываясь дурочкой. Прелесть какой дурочкой. На хрен дурость. Ей уже надоело.

— Поступлю на бухгалтера, — сказала она. Банч рассмеялся.

— Уж лучше учись доить верблюдов. В плане денег там ловить нечего.

Гарольдин ничего не сказала. Достала из сумочки флакон с лаком и начала красить ногти. Ей не нравилось покушение на тех двух пацанов. Они не взрослые заматеревшие мужики вроде Банча, которые знают игру и которые многое ей причинили, когда она была молода и красива не по годам, с длинными волосами, молочно-коричневой кожей и налитыми ногами, скиталась вместе с робкой нежной матерью, и та толкала продуктовую тележку с пожитками после смерти отца, пока сиськи матери мацали за четвертак, а Гарольдин работала шлюхой для наркодилеров и приманкой для ограблений нычек. «Банч нас спас», — любила говорить мать. Но так она просто смягчала боль. А спасла их дочь, и они обе это понимали. Лучше всего выразилась соцработница. Гарольдин читала отчет соцработницы после переезда из Нью-Йорка. «Это дочь вырастила мать, — говорилось там, — а не наоборот».

У спасения была своя цена. С красивой головы Гарольдин пропали без следа все до единого волосы, подарок очаровательного отца-доминиканца и симпатичной матери-афроамериканки. Она облысела в двадцать. Просто однажды все волосы взяли и выпали. Из-за тяжелой жизни, предполагала она. Теперь она носила парик и длинные рукава, чтобы прикрыть ожоги на спине, плечах и руках, подарок после одного ужасно неудачного заказа два года назад. Теперь в ее жизни не осталось определенности, не считая миленькой квартирки в Ричмонде и тех таблеток, что она время от времени принимала на ночь, чтобы заглушить во снах вопли убитых мужчин. Они были страшными сукиными детьми — мужчины, которые ради дури пытали друг друга горелками, жгли раскаленным железом и заливали в глаза очиститель «Клорокс»; мужчины, которые принуждали своих девушек к жутким вещам: обслуживать по четыре, пять или восемь мужиков за ночь, за дозу героина делать отжимания над собачьим говном, пока изможденные девушки не падали в него лицом, чтобы мужики поржали. Вот каких людей впускала мать в свою жизнь. Гарольдин оставалась с ней скорее из чувства долга. Покупала ей продукты, подкидывала деньги на мелкие расходы. Но они уже почти не разговаривали.

— Я заработаю бухгалтером достаточно. Я экономная.

— Как там поживает твоя мамочка? — спросил Банч.

Будто он не знает, подумала Гарольдин. Пожала плечами.

— Я тебе про лысого, а ты мне про седого.

— Уже заговорила как студентка. Может, еще и по пальцам считать умеешь?

Гарольдина недолго молча подумала, потом сказала:

— Мне нужно уезжать через два дня. К тому времени я закончу. Потом домой.

— Куда так торопишься?

— У меня есть еще работа в Ричмонде.

— Что за работа?

— Я же о твоих делах не спрашиваю, — сказала она.

— Тут плачу я.

— Пока что я не видела ни цента, — ответила Гарольдин. — Даже за билет на поезд.

Банч оттолкнулся от стола.

— Что-то ты больно дерзкая для человека, который нехерово налажал.

Гарольдин прикусила губу.

— Эти старики свалились как снег на голову.

— Я плачу за то, чтобы ты решала такие проблемы.

— Сказала, что разберусь, — значит, разберусь.

Банч вздохнул. Как же не дать всему этому рухнуть — или хуже того, не дать рухнуть на него? Теперь он точно раскрыл Пеку все свои карты.

— Уверена, что на пирсе больше никого не было?

— Я больше никого не видела. Только двух пацанов и двух старых алкашей.

— Как насчет народа со двора? Под флагштоком. Они же тебя срисовали? Ты там целую неделю крутила хвостом перед Димсом.