Рои Хен - Души [litres]

Потом – значит, после того, как мама умрет. Вот так вот. Эгоцентрик. Нужно понимать, что в том мире, в котором мы жили, тот, кто уезжал, – уезжал навсегда. Но у меня уже не оставалось сил, чтобы сказать хоть что-нибудь.

Довольно, довольно, довольно.

Хватит, хватит, хватит.

Теперь вам известно, что на самом деле происходило в Гришином детстве. Гец-шмец, ничего такого не было. Вот и сигарета догорела, и, кажется, Гриша просыпается. Так вы сейчас закроете книгу, как мы и договаривались, ведь так? И больше не открывать. Все кончено.

Спасибо за понимание. И извините.

– Убери ногу, Гедалья, или у тебя и капли уважения нет? Там же твой отец!

Семнадцатилетний Гедалья надменно улыбнулся, резко выдохнул воздух через ноздри и медленно убрал носок сапога с обитого пурпурной тканью гроба. Это не мой отец, подумал он, настоящего моего отца последний раз видели лет сто назад, когда он, напившись допьяна, бродил в женском платье по непролазно грязным тропинкам Хорбицы.

Души дорогие, ужели вы думали, что после смерти мы будем отъедаться мясом дикого быка [35]или, напротив, поджариваться на адском огне? И вот вам пожалуйста, мы меняем старый наряд на новый. Ведь это я, я наступил ногой на гроб, я тот, кто из удавки висельной петли попал в тиски родильных схваток, а избавившись от пут пуповины, оказался повязанным узами любви… Нет, не так, извините. Я забегаю вперед и снова, увлекшись, начинаю рассказывать от первого лица. Прошу вас, будьте любезны, забудьте, что это я, иначе вы не поверите ни единому слову. Это не я, а Гедалья, ранним утром последнего дня своей юности.

Завершающий путь венецианских мертвецов пролегает по воде. Так как весь город состоит из крошечных островков, хоронить в его черте умерших и в голову не придет. Христиане сплавляют своих мертвецов на близлежащий остров Сан-Микеле, тогда как евреи вынуждены отправляться дальше – на Лидо, узкий вытянутый остров, очертаниями похожий на кость, на котором, однако, достает слоя почвы, чтобы хоронить в ней.

На рассвете черная гондола отчалила, направляясь к “дому жизни” – смехотворное название для кладбища, где нет ни дома, ни жизни. Гедалья сидел рядом с гробом, и его толстые колени беспрестанно терлись о гроб, в то время как широкая спина то и дело ударялась о борт. Сложенные на брюхе руки он не разнимал до конца поездки, и именно эта поза заставила всех предположить, вполне справедливо, что его отношение к смерти отца граничит с леденящим кровь равнодушием.

Когда преставлялся раввин или кто-нибудь из старейшин общины, все провожатые в последний путь несли факелы и казалось, что над водой парит огненный шар. На похоронах отца Гедальи зажгли лишь одинокий факел, пропитанный сосновой смолой. “Все равно вот-вот наступит рассвет”, – уклончиво объяснили ему. Он не стал спорить. Он уже решил, что пробормочет поминальную молитву с умопомрачительной скоростью. На этот день у него были совершенно другие планы.

Гондола плыла к “дому жизни” по Еврейскому каналу – боковой протоке, выкопанной специально, чтобы евреи своими обрядами не мозолили глаза христианам. Помимо Гедальи и тела покойника, в гондоле находилось еще пятеро мужчин, из них трое – члены Похоронного братства: Элиэзер Сараваль орудовал веслом на корме, Натанэль Чивидаль опирался тяжелыми руками на гроб, словно следя за тем, чтобы покойник внезапно не выпрыгнул за борт, Эфраим Остелео греб на носу, глядя прямо на линию горизонта впереди, будто высматривая напасти, так и жаждущие прийти в этот мир.

Слева от Гедальи сидел его сосед по дому Эфраим Муттали, обрадовавшийся возможности сбежать этим зимним утром от кашляющих жены и детей. Справа на сиденье дрожал прислужник с растрепанными волосами, ковырявший в ухе длинным ногтем. Его присутствие ничуть не растрогало Гедалью. Еврейская община Венеции требовала от своих членов ходить на похороны и даже обязывала их во время похорон затворять лавки, тех, кто не подчинялся, штрафовали на два золотых скудо; но богатые исхитрились и нашли выход: посылали на похороны вместо себя приказчиков, зачастую отмеченных благословением длинных ногтей и проклятием дурных манер.

Холодный ветер пронизывал до костей. Одни в гондоле ерзали на месте, другие пытались согреть дыханием руки, третьи же мерзли, стиснув зубы. Лишь Гедалья не чувствовал холода – быть может, благодаря своим жировым отложениям или же вследствие усилий, которые он прилагал, чтобы скрыть переполнявшее его веселье. Пот, стекавший по телу, пропитал зеленую рубашку, и она липла к шероховатому камзолу из оленьей кожи. Он не сознавал, что жизнерадостный цвет рубахи выглядит как еще одно свидетельство его непочтительного отношения к отцу, но даже знай он это – ничего бы не изменилось.