Рои Хен - Души [litres]

Я выглянула из окна во двор. Медленно падал белый снег. Дети, да и взрослые тоже, разевали рты, пытались поймать снежинки на язык. Я смотрела на них, как в беззвучной хронике, потому что у нас были двойные стекла, а открывать окно я не хотела, чтобы мама не начала снова ругаться, что я напускаю холод. Она тем временем задремала. Или прикинулась, что задремала. Я не стала проверять.

Они принялись прыгать через костер, который развел Тутай вместе со своими татарскими дружками. Потом Петя – без бороды он выглядел совсем мальчишкой – бросил снежок в черноглазую девушку, и все стали играть в снежки. Думаю, что именно в этот момент я поняла, что больше не люблю Петю. В моем сердце не осталось никакого чувства к нему.

Павел-сосед бросил снежком в Гришу, а тот, вместо того чтобы возликовать, начал плакать. Даже и не знаю, что с ним стряслось, что он весь день то и дело плакал. Сколько слез может быть у такого маленького мальчика? Павлу было неприятно, что ребенок плачет, так что он сказал Грише: “Теперь ты брось в меня”. Гриша не хотел, тогда Петя сказал ему: “Твоя очередь, кинь в него снежок, со всей силы, чтоб знал наших!” Все это я наблюдала сверху, как пантомиму. Я отлично знаю все Гришины движения, так что поняла, что он не хотел кидать.

Тогда Петя и все его еврейские друзья принялись бросать снежки в Павла. И когда Павел оказался перед Гришей с Галей, Петя закричал так громко, что даже мне было слышно: “Ну давай же, со всей силы!” В конце концов Гриша взял снежок в руку и бросил в Павла, и как раз в этот миг Павел вдруг упал в снег. Словно умер. Какой идиот. Он был пьян в стельку. А Гриша снова испугался и зарыдал. Петя с братом подняли Павла, но тот опять упал. И тут черноглазая девушка показывает наверх, на окно нашей кухни, и что-то кричит.

Я оборачиваюсь, там ничего нет. Мама в глубине квартиры. Вдруг резкий запах дыма. Интересно, что я не услышала, а увидела его, как если бы вся была одни глаза, без носа. Открываю дверь. Господи боже мой …

Невозможно выйти. Я поспешила закрыть дверь. Распахнула окно.

Ладно, нельзя все рассказать по минутам. У нас в кухне начался пожар из-за электрического самовара… Знала же, что это плохая идея. Сколько же проклятий я могла исторгнуть тогда, но все по-русски. На иврите их и написать нельзя, потому что все выходит слишком благонравно. Разве сравнишь, пардон, дерьмо, навоз и сукина сына с уродищем с “тварью, скотиной паршивой” ? Так в сердцах я думала тогда о Пете. Не произнося ни слова, чтобы не разбудить маму. Это же я говорю о нем и сегодня, спустя тридцать лет. Если есть разведенка, которая читает сейчас эти строки, она поймет меня, а мне и довольно. А мужики, которые не поймут, – пусть и дальше не понимают, мне-то что.

Сверху я видела, как все бросились в дом, впопыхах позабыв во дворе Гришу. Из-за дыма я не могла выйти в коридор, только пялилась во двор из окна. Гриша остался там один, склонившись над пьяным вдрызг Павлом в снегу, неподвижным как мертвец. Потом Гриша сел рядом с ним, раскачиваясь, и стал затягивать на себе галстук, почти до потери дыхания. И все время на него сыпался снег.

В конце концов они сумели погасить пламя. Стены все были черные. Распахнув все окна и двери, мы вышли на лестничную клетку. Сказали, что это большая удача, что в квартире уже ничего не было, нечему было гореть. А я только кричала: “Гриша внизу, приведите Гришу снизу”. Галю тоже позабыли внизу, но Галя не моя дочь, да и пережидала она в подъезде, не на улице. Когда наконец их привели снизу, Гриша твердил как заведенный: “Он умер, он умер, он умер…” Это он о Павле. Ему объясняли, что он не умер, он только пьяный, но Гриша не переставал плакать. И еще у него случилась судорога, так что он не мог раскрыть рот, сжал зубы, как собака.

Тогда, возможно, я и дала ему пощечину. Не для того чтобы ударить. А чтобы прекратить его истерику. И тут я вижу – его зуб, который шатался весь день, выпал наконец. Я ему говорю – вот и славно, душа моя, ты уже большой мальчик, и осыпаю его поцелуями, в лицо, в глаза, в нос, в уши. Этого он в своей книге не пишет.

Ой, ну что тут сказать… Целая жизнь. После этого пожара я уже не хотела садиться в самолет, от дыма этого мама почувствовала себя плохо, да и вообще.

Я сказала Пете: “Нельзя так уезжать”.

Он сказал: “Хватит тебе, пожар погасили, все живы, слава богу. Мы все продали. Надо ехать”.

Я сказала ему: “Я не поеду с мамой вот так, она не переживет полет”.

Петя сказал: “Если я сейчас не заберу Гришу, второго шанса уехать в Израиль не будет. Если не хочешь, мы с ним поедем, а ты приедешь потом”.