Дмитрий Глуховский - Текст

– Хочу такую же, но большую.

А большая жизнь оказалась другой. В Москве виделись опять мельком, назначенные встречи срывались: служба одолевала, учеба нудила. Когда встречались – за кадром – не могли уже склеиться, как раньше. Что-то маячило у них за спинами, какая-то тень. В декабре после субботы Петя кричал:

– Что случилось? Почему ты уехала? Что это вообще было?

– Почему ты ведешь себя со своими друзьями, как с говном?

– Потому что он достал меня ныть, вот почему! Что это за друг вообще?

– Он ничего тебе не говорил такого! Ты же знаешь, что с ним!

– Ой, давай еще ты мне будешь теперь мозги ебать! Потому что больше некому этого делать, да?!

– А вот этого я не знаю!

Новый год праздновали вместе – снимали с друзьями дом в Подмосковье. Была пьянка – Илья проверил фото – а лица у всех были не пьяные: искаженные, судорожные. На столе рассыпано угощение. И вот, видно, прямо из этих праздников все и съехало в черноту. Остаток января был пустой, стертый. Но в нем творилось что-то дурное: любовь разлагалась. Петя пропал или Нина…

Налаживаться стало только десятого февраля. Он ей слал:

– Ты приедешь ко мне? Тут дико тухло! На стенку лезу! Ниииин!

– Ты же знаешь, что я ничего тебе не привезу.

– Мне и не надо ничего, я твердо встал на путь исправления! Можешь даже без апельсинов и цветов! Только ты!

– Это же ведомственная клиника. Меня и не пустят к тебе.

– Я тут подмаслил уже сестричек, все организуем. Я соскучился! Это правда!

– Потом доктор твоему отцу настучит наверняка, что я приезжала.

– Да пошли они оба на хер! Мне не пять лет, чтобы он мне диктовал!

– Ну ладно. Какие там часы посещения?

Он еще ездила к нему – в больницу – в феврале. В марте его выписали, она встречала. От чего лечили, в письмах не значилось. Но Нина выходила – и его, и себя. До апреля, казалось, все наладилось. А в начале апреля опять развернуло их течение.

– Можешь орать на меня сколько хочешь, Петь.

– Потому что нечего диктовать мне! Ясно тебе?! Это моя жизнь!

– Эта работа тебя доконает. Нас она уже доконала. Нам кранты, Петь.

– Ересь несешь всякую!

– Ты не чувствуешь, а я чувствую. Она тебя разрушает.

– Давай еще про купол свой разгони! Про магнитный!

– Пока.

Командировки и внедрения участились; Нина раньше готова была это понимать, но тут стала истончаться. Двадцать шестого числа злилась:

– То есть ты опять пропадешь? Даже говорить не сможешь?

– Я буду писать. Там люди будут вокруг. Я же объяснял, что это такое! Все время будут. Писать смогу. Может, позвоню, если получится.

Девятого мая две тысячи шестнадцатого, после коротких разговоров ни о чем, Нина шептала ему:

– Ты знаешь, я думаю вот – может быть, ты и всегда такой был? Просто раньше со мной притворялся? Пока меня любил?

– Отвали от меня! – орал он в ответ.

– А может, и вправду старался. Пока любил. А потом перестал. И пошло-поехало.

– Иди на хер, ясно тебе?

– С людьми нельзя, как с говном, Петь. Люди – они живые. Тебе кто-нибудь говорил об этом раньше? Мама, папа?

– На хер пошла!!!

Потом тишина стояла – неделю. Нина уходила, может. Пока Хазин, брошенный, не открывал, наверное, что не умеет уже совсем без нее.

– Нин, спишь? Спишь? Поговори со мной. Пожалуйста. Мне надо.

– А мне в универ надо.

– Прости меня. Я не знаю, почему я все это делаю. Я соскучился.

– Ну пусть тебя кто-нибудь утешит. Есть же, кому. Альбина какая-нибудь.

– Ты в мой телефон влезла? Класс!

– В твой телефон влезла Альбина. Оповещения хотя бы выключил бы.

– Нин. Это с работы, секретарша начальника. Это правда.

– Главное, чтобы начальник не возражал. А мне по барабану уже. Спокойной ночи.

– Нин!!! Включи телефон!!!

Кто такая эта Альбина? Илья отстал от Нины, в поиск вбил Альбинино имя, потом попробовал «Аля» – и вышел на нее. Была, да, история: со смуглой брюнеткой-синие глаза. И она тоже слала Пете себя в кружеве, и вишневые губы зовущие, и прикрытую двумя пальцами полную грудь.

Где у Нины были углы, Альбина была скругленная; где у Нины всего в меру – там у Али через край. В васильковой форме она, синеглазая, загорелая, была – искушение. Пуговицы не сходились, верхние приходилось отпускать.

Она, конечно, со своими плавными линиями, со своими избытками, с тенями и контрастами, томила. Илье трудней задышалось от нее; но печатала Аля всегда одинаковое, печатала похабное: «Хочу ласкать тебя губами», «Жду тебя в себе», «Горю». И печатала с ошибками. Альбина была шикарной, и она была дурой.