Александру Ивасюк - Половодье

Месешан был по-своему красивый мужчина, с сильными, твердо очерченными и мужественными чертами лица, с черными глазами, сверлящими собеседника или равнодушными. Губы у него были не тонкими, что обычно указывает на жестокость и злобу, но полными, чувственными, почти пухлыми — признак жизнелюбия и гурманства, которым дышало все его существо, жадности до наслаждений, добытых силой и потому еще более сладких… А под этими чувственными губами скрывались ровные белые зубы, тоже красивые и крепкие; они с удовольствием уничтожали то, что добывали красивые губы. Дэнкуш чувствовал инстинктивное отвращение к погоне за чувственными наслаждениями, воплощенной в фигуре Месешана, — погоне, порождавшей те формы жизни, которые он ненавидел и против которых боролся. Ибо был уверен в их непригодности.

Однако и неожиданный союзник, этот прокурор с головой хищной птицы, зажавший в железные когти своих вопросов того, в ком он угадывал убийцу, не был симпатичен Дэнкушу.

Секретарь и не подозревал, что прокурор так ему пригодится, и с интересом следил за тем, как его вопросы из безобидных становились опасными для Месешана, как аргументированно, без громких слов, с безошибочной, почти геометрической точностью развивался допрос.

Дэнкуш был преподавателем философии и всю жизнь придерживался научной доктрины рационализма. Он не мог не восхищаться победой разума и неумолимой логики в этом столкновении с насилием, с разнузданной грубостью и разнузданным произволом. Одно это — не говоря уже о реальной помощи, которая удивила его, — поневоле заставляло секретаря оценить молодого прокурора. И все же он не мог освободиться от воспоминаний о средневековой гравюре, приравнивавшей людей к животным: эта голова, этот голос — все в прокуроре напоминало безжалостного стервятника, камнем упавшего с высоты на свою жертву. Дэнкуш оценил его, был ему признателен, но не испытывал к нему симпатии. Он никогда не смог бы сблизиться с ним, не смог бы совершать вместе с ним продолжительных прогулок по безлюдным улицам, чтобы вслух обсуждать свои заботы и тревоги, которые всегда были и общими заботами и тревогами. Нет, Юлиан Маня решительно никогда не войдет в круг его любимых учеников, которых он так долго и терпеливо ведет к высоким целям и идеалам.

Дэнкуш по-настоящему рассердился на себя за то, что поддался столь субъективному впечатлению, что не смог подчиниться очевидным фактам, но дело обстояло именно так. В этот ответственный момент своей жизни, в пышном кабинете графа Лоньяй, Дэнкуш неведомо для себя переживал самую напряженную драму — необходимость выбора между любовью к жизни и любовью к чистым идеям; он стоял посредине, на равном расстоянии от этих двух полюсов.

Когда возмутился Месешан — притворно или на самом деле — и префект поддержал его, взял под защиту, надеясь на отсрочку, создавая себе новые иллюзии, чтобы отдалить новую опасность, а прокурор стал искать взгляда секретаря, Дэнкуш лишь рассеянно отмечал для себя все происходящее вокруг. Он прислушивался. И первым услышал приглушенные звуки, не похожие на обычный уличный шум, проникающий сквозь тяжелые портьеры кабинета. Шум этот не могли задержать толстые стены, его не поглотил бархат портьер, не заглушила обивка массивной двери. И Дэнкуш ясно понял, что на улице происходит что-то необычайное. Довольно быстро он догадался, что именно: толпа людей двигалась к префектуре, и, еще не видя ее, едва заслышав, Дэнкуш заволновался, но тут же обрел прежнюю уверенность.

В течение нескольких часов сидел он в этом кабинете, где ему приготовили столько сюрпризов, что он сомневался, не допустил ли ошибку, а потом с помощью прокурора снова проникался уверенностью в своей правоте. Однако новая его победа, правда весьма основательная, не дала ему утреннего ощущения радостной приподнятости. Он не был захвачен зрелищем того, как прокурор припирал к стенке комиссара, слишком это походило на обычное судебное дело, на формальное выполнение прокурором служебного долга. Вот почему он раньше других различил — словно давно ожидал его — шум с улицы, становившийся все более явственным.

Дэнкуш не ответил на косой взгляд прокурора, не одернул префекта, который пытался защитить комиссара. Он встал и энергичными, решительными шагами направился к окну, отодвинул красные бархатные портьеры, отдернул занавеску и, на секунду заглядевшись на сияющую ясность зимнего неба, посмотрел на улицу. Толпа, ожидавшая у префектуры, была невелика, пожалуй даже меньше той, что собралась на вокзале. Человек сто пятьдесят, не больше, они держались группами. Дэнкуш видел, как люди размахивали руками, видел их взволнованные лица; это была уже не тяжело-молчаливая и торжественная толпа, что собралась у двери диспетчерской, расстояние, отделявшее ее от убитого, будто придало ей живости.