Александру Ивасюк - Половодье

— Что за ворюга? — закричал Месешан, хотя почти понял.

— Да тот, что не хотел вместе с нами торговать. Твой старый клиент. А ну, отгадай — ты ведь горазд отгадывать!

Месешан молча глядел на Карлика. Тот подошел к нему и дружелюбно ударил по коленям своей широкой ладонью.

— Бить тебя надо, господин старший комиссар. Шибко же ты испугался, что ничего не помнишь! Ну ладно, скажу тебе: Стробля! Забыл ты об этом ворюге?

— Стробля? — произнес Месешан. — Но Стробля давно уже не связан с нами. С полицией, я хочу сказать.

— Вот то-то и оно. Он не с нами. Так идем же поскорее — арестуем его!

Все тут же поняли план Карлика. Все, и Пауль Дунка.

Этот Стробля тоже был когда-то до войны контрабандистом. Человек он был храбрый и умный, в каком-то смысле друг, а в каком-то — конкурент Карлика в те давние времена. Потом его взяли на войну, там он пробыл три года и по возвращении, хоть его и склоняли несколько раз снова обратиться к профессии, дававшей теперь еще больший доход, он отказался. В нем что-то переменилось — впрочем, он всегда был чудаковат, особенно боялся пролить кровь и каждый раз избегал этого, находя ловкий выход из любого положения. Высокий, очень худой, с голубыми выцветшими глазами, он из-за своей прежней нелегальной профессии жил особняком; но его не боялись, даже уважали и часто обращались к нему как к арбитру, когда дело касалось соблюдения законов. Теперь, после войны, он стал столяром, даже очень хорошим столяром, работал мало, но на совесть. Карлик не прочь был заманить его к себе, но вместе с тем имел на Строблю зуб и часто плохо говорил о нем. Странно, однако, что, несмотря на все старания, Карлику не удалось никого заставить даже в эти смутные времена причинить Стробле зло. Столяра уважали и не трогали.

Теперь Карлик задумал отправить его на тот свет. Он дал волю своей ненависти, свалив на него чужую вину, и хотел одним ударом убить двух зайцев.

— Ты, Месешан, иди арестуй его. Только не один иди, это может быть опасно. Иди с моими друзьями. Вот с «батюшкой», например, и еще возьми несколько человек. Арестуй его и отведи в полицию. Но хорошенько вооружитесь. Знайте, он хитрый, как змея, и если сможет, то либо убежит, либо вас на тот свет отправит. В стрельбе ему нет равных. А потом поведешь его на станцию и покажешь людям. Вот этот, мол, убил того хорошего человека. Ты понял меня, да?

В библиотеке почувствовалось оживление. Все задвигались. Карлик нашел выход.

«Нет, вам не уйти!» — закричал про себя Месешан, поняв, что таким образом будут только удовлетворены страсти толпы, но сам он уже и сейчас поставлен в очень трудное положение: все взгляды направлены на него, он должен убить невиновного человека, чтобы выгородить Карлика, и придется защищать Карлика до конца. «Вам не уйти, и мне не уйти, что бы я ни сделал», — подумал он. Вначале ему показалось, что все еще можно спасти, что план Карлика хорош. Но потом механизм, возвещающий об опасности, протыкал: «Нет, этого недостаточно. Они хотят именно Карлика, и они не отступятся».

И он украдкой поглядывал на главаря банды, со страхом отыскивая выход. Но Карлик был дружелюбен и уверен в себе, и его желтые глаза с расширенными черными зрачками, как дула пистолетов, были направлены на Месешана. «Вам не уйти, и мне не уйти», — мысленно произнес комиссар. «Мне не уйти! — вопил его внутренний голос. — С этого дня и до конца я буду с ним. И все напрасно».

Два черных зрачка, обведенных желтоватыми кругами, были все еще нацелены на него, и Месешан опустил глаза, но по-прежнему чувствовал на себе взгляд Карлика; зрачки Карлика буравили ему лоб, как сверла, и заставляли его тоже поднять глаза, встретиться с ним взглядом; но в этом уже не было противостояния, как вначале, когда в каждом из них работали часовые механизмы, предупреждавшие об опасности. Теперь Месешан ощущал в душе пустоту, и ему впервые пришла в голову странная мысль, пришла вместе с глубокой болью в груди, в животе, в застывших членах, которым он усилием воли запрещал дрожать.

«Как больно умирать», — подумал он, но и эта последняя независимая мысль угасла. Все внутри остановилось, он был готов принимать указания. Битва закончилась.

Паулю Дунке имя Стробли было мало знакомо, и, погруженный в свои размышления, в свои новые, едва забрезжившие мысли, он с трудом переносил присутствие окружающих; ему были отвратительны Карлик, и Месешан, и все остальные, тяжело, но удовлетворенно, как ему казалось, переминавшиеся с ноги на ногу; ему была отвратительна грязная, заброшенная комната, провонявшая дымом и потом, ее потускневшая пышность, которая напоминала о других людях, похожих на Карлика, хоть и не таких явных скотах; отвратительны были книги в кожаных переплетах, ненужные, непрочитанные, лживо прикрывающие свое содержание переплетами с золотым корешком. Он ненавидел деревянный резной потолок с не сошедшей до сих пор краской, ненавидел позолоту и эти назойливые гербы. В особенности же ненавидел себя — за то, что оказался здесь, ненавидел всю свою жизнь и свое бессилие.