Александру Ивасюк - Половодье

Остальные ответили на приветствие вошедшего лишь кивком головы. Для Андерко, который в делах не был слишком щепетилен, Пауль Дунка был наглядным примером того, до какой степени может человек опуститься (такая возможность угрожала и ему), но все же он презирал Дунку за глупость и безумство, выставленное напоказ. «Бесстыжий!» — подумал он о нем.

Сайрус Уорнер на какой-то миг решил, что доктор Шулуциу возымел неожиданное намерение пригласить к себе лидера коммунистов. Для него, как журналиста, это было бы удачей. Но тут же сообразил, что еще раз ошибся, так как доктор Киндриш вдруг обнял Пауля и расцеловал его в обе щеки.

— Ах, черт тебя побери! — сказал он.

— Господня Уорнер, это Пауль Дунка, сын моего старого друга, — услышал журналист голос доктора Шулуциу.

Прежняя атмосфера была нарушена, присутствующие были явно не в своей тарелке, политическая беседа, скучнейшая политическая беседа, не могла продолжаться. Вновь прибывший принес с собой что-то иное, чего Уорнер не встречал прежде. Он видел защитников старого режима, вступавших в союз с грубыми солдафонами, с кровавыми фанатиками, но здесь было не то.

— Кто этот господин? — спросил он у профессора Пушкариу.

— Это печальная история, очень печальная, — был ответ.

— И все же? — настаивал Уорнер.

— Он сообщник того преступника и бандита, из-за которого вспыхнули беспорядки. Он адвокат и советник бандита, хотя, как вы видите, человек не рядовой. Сын бывшего министра, нашего друга. Печальная история.

Сайрус Уорнер пристально посмотрел на Пауля. Стало быть, этот странный человек — гангстер?! Он уже видел, и не раз, людей «благородного происхождения», даже принцев крови, превратившихся в международных жуликов, ворующих драгоценности, ставших шулерами в крупных казино, фальшивомонетчиками, вроде принца Фердинанда и графа Палермского, потомков Людовика XVI. Или принца Колонна, похитителя произведений искусств. Но все они выглядели иначе. Никто не имеет таких изысканных манер, как падший аристократ — вор или убийца. Однако у тех глаза бывали потухшими, невыразительными или полными пресыщенного высокомерия.

Они носили маску, не обнажали душу. Здесь же речь шла о другом. Сайрус Уорнер совсем оживился.

— И кем же он стал? — шепотом спросил он профессора Пушкариу.

Тот пожал плечами.

— Трудно сказать. Был порядочным человеком и вдруг, всего год назад, потерял всякий стыд и совесть.

— О! — воскликнул Уорнер, — год назад? Значит, за последний год?! Может быть, хотел набрать денег и скрыться?

— Он мог бы это сделать и иначе…

Сайрус Уорнер покачал головой. Сделать иначе… В его возбужденной памяти снова зазвучали осколки разбитой японской вазы из далекого детства, и крик его матери, и ее тихое возвращение из санатория, и желание уснуть насовсем, приняв большую дозу снотворного. Он напрягся, как струна, снова оказавшись во власти своих противоречивых настроений.

— Вот почему мы нуждаемся в реформах, — добавил профессор Пушкариу, верный своей навязчивой идее.

Пауль Дунка понял, что речь идет о нем, и подошел к Уорнеру.

— Меня позвали сюда затем, чтобы я пояснил вам ситуацию изнутри. Я могу это сделать, если вам действительно интересно знать…

— Об этих… — сказал Сайрус Уорнер. Он не решался выговорить слово.

— Гангстерах? Разумеется. До сего дня я был одним из них. До сегодняшнего утра, когда стал свидетелем убийства невинного человека.

— Человека на вокзале? Того тихого? — спросил Уорнер.

— Нет. Тот стал случайной жертвой. По ошибке. Я о другом, убитом умышленно, обвиненном в том, что он совершил преступление, которого он не совершал. Убитого полицейским комиссаром, одним из наших друзей.

Сайрус Уорнер молчал. Его не занимали эти банальные убийства, его интересовал сам Пауль — как он попал к гангстерам, как и почему содействовал им, почему отошел от них? Но он не знал, как об этом спросить. Легче было начать с конца, так он и поступил.

— Вы отошли от них, чтоб не делить с ними ответственности? — спросил он.

— О нет. Ни в коем случае. Я изжил свой эксперимент.

— Эксперимент?

— Да. Опыт бесчеловечности, грубой свободы. Ее не существует.

Сайрус Уорнер кивнул. Он давно знал, что не существует внезапного освобождения от всех и всяческих норм. Он лично никогда не уповал на это, потому что знал, что насилие, отметая одни нормы, возводит иные, куда более свирепые и непереносимые. Потому он лишь касался стихии, оставаясь наблюдателем, завороженным тем, что видел.