Александру Ивасюк - Половодье

Со временем Сайрус узнал, каким крутым, беспощадным, не знающим угрызений совести был его дедушка. Он отлично понял, какой страх перед ним испытывали окружающие. Но в глубине памяти он раз и навсегда ассоциировал власть, авторитет, силу с добротой, чуть ли не с человеколюбием. С той поры, в течение полувека, он всякий раз убеждался в ложности этой ассоциации и все же не мог разорвать привычную связь, несовместимую с его жизненным опытом. Поэтому многое в реальном мире представлялось ему ирреальным. Великим лидерам века (чуть ли не с половиной из них он встречался лично) он мог простить преступление, но не мог извинить их неспособность сочетать власть с добротой. Весь мир, казалось ему, сорвался с петель.

И теперь, прижавшись к железной решетке ограды у виллы Грёдль, глядя на запустение, на плачевное состояние здания, предвещающее его неизбежный конец, понимая всю сущность безграничной жестокости и распущенности этого гангстера, который занял роскошный дворец какого-то барончика в центре Европы, Сайрус Уорнер возненавидел его так же, как ненавидела его толпа, которая кричала, бранила Карлика и требовала его смерти. Но ненависть журналиста была вызвана иными причинами. Его ненависть воплотилась в одном образе — образе обширной лужайки с густой зеленой травой, ежедневно аккуратно подстригаемой, которую он представил себе сейчас затоптанной, забитой бумагами, бутылками и консервными банками. Прелестная лужайка его детства, превращенная в свалку. И белые изящные колонны, придающие зданию какую-то округлую доброту, — разваливающиеся, покрытые трещинами.

Он заметил, как вспыхнул там, наверху, на башне, огонек зажженной Карликом спички, и очнулся от собственного хриплого крика: «Негодяй!» И тут мысленно увидел свою мать, разбивающую японскую вазу, а потом идущую принять смертельную дозу снотворного… В глубине души он был одновременно и на ее стороне, и на стороне своего доброго деда, перед которым все цепенели от страха, и эта их несовместимость становилась невыносимой. Все в нем раздиралось противоречием, все обнажилось, и поэтому он крикнул еще раз, сотрясая руками прутья решетки: «Негодяй!»

«Ну и эксцентричны же эти англосаксы», — подумал доктор Кайюс, по-своему гордясь тем, что он, отпрыск священника, познакомился о таким знаменитым человеком, который может себе позволить даже столь дикую выходку. Воистину величие граничит с безумием.

Уорнер вдруг успокоился.

— Что же они будут делать? — спросил он.

— Кто их знает, — ответил Пинтя. — Покричат и разойдутся. Не думаю, что таким путем можно добиться толку.

Наконец оба уехали и еще поколесили по городу, побывали на вокзале, где увидели другую толпу, чуть поменьше и как бы разочарованную. Труп Иона Леордяна по приказу прокурора увезли, и в диспетчерской остались лишь маневренные фонари, тускло мерцающие на столе.

Узнав о случившемся и о том, что из-за этого в городе начались волнения, Сайрус Уорнер спросил через Кайюса, был ли убитый одним из лидеров. Ему ответили, что нет, не был.

— Это был тихий, скромный человек, — по-французски сказал Кайюс, который не знал английского.

— Тихий, — задумчиво повторил Уорнер. — Тихий покойник, который вызвал волнение и откуда-то из тьмы руководит этим движением… — И именно тогда он решил написать статью под названием «Тихий пролетарий возбуждает волнение». И сейчас же сам себе опротивел, как опротивела и будущая статья, которая наверняка слишком ему понравится.

В большом салоне особняка Шулуциу собрались все. По внезапному решению хозяина дома женщин не пригласили, чтобы придать сборищу серьезный характер, дух государственной важности. Прием был подчеркнуто сдержанным, даже скорбным. Была отвергнута черная икра доктора Андерко, охотничьи трофеи доктора Алоизиу Влада. «Это придало бы столу фривольный оттенок. Люди, которые едят икру и медвежьи окорока, не так уж озабочены и не нуждаются в срочной помощи», — сказал доктор Шулуциу, щепетильно внимательный к каждой мелочи. «Есть ли у меня другой путь?» — скептически вопрошал он самого себя, давая последние распоряжения.

Гости пришли все в черном, с едва заметными проблесками надежды на суровых лицах. Но в подобных печальных и трагических обстоятельствах все должно иметь торжественный вид, ведь ничто другое не заменяет так успешно истинную скорбь, как торжественность. И она должна проявиться не только в момент прибытия знаменитого гостя, а продуманно оттенять весь визит. Гости не расселись по комфортабельным креслам, чтобы не подыматься навстречу Сайрусу Уорнеру. Все ждали стоя, были немногословны, стараясь не затевать пустых разговоров. Предпочитали молчать, собравшись в кружок, черный фрак рядом с черным фраком, словно созванные для какой-то неизвестной игры.