Роберт Глэнси - Мелким шрифтом

В тот же вечер я понял: еще одна напасть, с которой я долго пытался справиться, меня все — таки одолевает.

Небольшие припадки случались и раньше, правда, все чаще и чаще, но я ухитрялся скрывать их от окружающих, старательно внушал себе, что все идет хорошо, просто прекрасно.

Но зрелище развороченной больницы, останков солдат и детей — все это поставило меня на грань безумия; в тот вечер я привез домой очередной договор с ####: надо было довести его до ума. Просмотрел контракт и понял, что именно в нем не так. Стал вчитываться в текст, и тут меня снова настиг приступ дикой паники.

В глазах помутилось, ладони взмокли, и бумага мгновенно стала липкой от пота. Живот свело судорогой, я почувствовал новый рвотный позыв.

Глянув на контракт, я решил, что нашел источник своих неприятностей — это Бумага .

Контракт расползался на глазах; «твою мать, твою мать!» — бормотал я.

Вот оно, название напасти: Бумагофобия , страх перед документом.

Надо было проверить этот диагноз; я подошел к принтеру, взял два — три чистых листа и уставился на них — никакой реакции, ни малейшего намека на панику. Я спокойно трогал листки, нюхал, комкал — и ничего похожего на страх не испытывал. Стало быть, никакой бумагофобии у меня нет.

Но стоило мне глянуть на оружейный контракт, пробежать глазами условия договора, и голова тут же начинала кружиться, по телу бежала нервная дрожь.

Значит, дело не в бумаге. Не в бумаге как таковой. Дело в напечатанных на ней словах. У меня развился навязчивый страх перед словами, особенно перед предупреждениями .

Но одного понимания проблемы оказалось мало; от не. Го даже стало хуже. Несколько дней спустя я пошел обедать, и по дороге кто — то сунул мне в руку полиэтиленовый пакетик с бумажными платками.

Я машинально взял и поблагодарил.

Но обернувшись, увидел, что на шее у дарителя болтается крест, а на лице застыла улыбка: ага, небось какой — нибудь свидетель Иеговы. Я мельком взглянул на пачку платков и заметил налепленный на другой ее стороне клочок бумаги с надписью: «Жизнь трудна, но ты противься греху, иначе гореть тебе в аду. Иисус Любит Тебя».

Я выронил платки и прислонился к стене ближайшего дома перевести дух: в висках стучало, я едва дышал.

Вот тут до меня окончательно дошло, что после той трагедии с развороченной больницей у меня развилась настоящая, изнурительная фобия. У которой еще нет научного названия. И я изобрел слово, которое, пожалуй, точнее всего передает мой навязчивый страх перед длинными словами: гиппотомонструозесквипедалиофобия [146].

С того дня моя фобия только усиливалась и вскоре вышла из — под контроля. Выпадали особо тяжкие дни; вскоре я заже перестал замечать на улицах знак «Стоп» и прочие дорожные знаки, а в Лондоне пренебрегать ими очень опасно; несколько раз я чудом избежал верной смерти.

Я пребывал в великом смятении. Утратил уверенность в себе. И сознавал одно: в мире порядка нет и никогда не было; впервые в жизни я ощутил, каково это — оказаться на грани безумия.

— А ты все носишь отцовские часы, — заметил Даг.

Я посмотрел на элегантные часы у себя на запястье иответил:

— Они пережили аварию лучше меня. Вообще ни царапинки.

— Красивые.

— Да, вот только старые — заводить надо каждое утро, и это, конечно, геморрой.

— А мне как раз нравится, что их надо заводить вручную, — сказал Даг. — Что — то в этом есть. Может, звучит глупо, но, когда я завожу часы, я представляю себе, что мой день — это что — то вроде старой игрушки, и вместе с часами я завожу и его. Мне нравится, как твои часы тикают — замечательный звук. Не то что эти унылые электронные — глотают мгновения твоей жизни молча, не утруждаясь предупредить тебя, что время — то проходит. А у часов твоего отца чудесный звук — как будто блюзмен тихонечко так, ногой в мягкой туфле, отбивает такт уходящему времени. Я однажды сказал это твоему отцу, и он посмотрел на меня как на чокнутого.

— Могу себе представить, — сказал я. — Он, скорее всего, вообще не понял, о чем вы.

— Он понимал больше, чем ты думаешь, — возразил Даг. — Мы с твоим отцом как — то понесли эти часы на Пикадилли — к одному сумасшедшему мастеру, починить. Твой отец радовался, как ребенок, когда тот вытаскивал блестящие шестеренки и вставлял их обратно. Подозреваю, мы последнее поколение, которое чинит, а не выбрасывает вещи. Твоего отца восхищала сама мысль, что часы можно чинить бесконечно, что они смогут пережить нас всех. В нем было больше от поэта, чем ты можешь даже предположить, Твой отец был выдающимся юристом, но и сердцеу него тоже было выдающееся.