Геннадий Карпов - Шёл я как-то раз… [Повести и рассказы]

Видя такое, понемногу стали читать и другие члены нашего небольшого отряда, а отец заказал по рации, и нам вскоре привезли, штук десять разных книжек типа Сартакова, Санина и Шолохова. Я старался не отстать в скорости прочтения от Коновалова, и залпом проглотил «72 градуса ниже нуля» и «Философский камень», хотя тогда, помнится, меня больше увлекла рыбалка на жерлицу. Рыбачил я своеобразно: руками на дне Кети нашаривал мидию (Может это и не мидия, но мы так окрестили этих двустворчатых, которые в изобилии ползали в иле на отмелях.), разламывал бедолагу – и на мясо тут же кидалась свора пескарей. Опять же руками я ловил пескаря, аккуратно насаживал бедолагу на крючок и опускал в воду. Через час-другой пескаря съедала щука, заглатывая при этом и крючок. Я доставал бедолагу и нёс на кухню жарить.

До конца сезона Коляколя нам устроил ещё с десяток литературных вечеров. Ни с того ни с сего после ужина он непременно начинал с Есенина, потом переходил на Лермонтова, Пушкина или Гёте. Иногда декламировал кого-то мне неизвестного. Начинал он тихо и без выражения, глядя на костёр или закрыв глаза. Потом эмоции добавлялись, его голос расцветал красками и энергией, он немного жестикулировал, и огонёк сигареты плясал в темноте, описывая сложные траектории в двух вершках от пожелтевших усов. О чём думал он в такие моменты? Где себя видел? Кого вспоминал? Было ясно, что выступать ему не впервой, и качество слушателей его давно не волнует. Эти стихи он рассказывал не нам, а кому-то, кого перед ним не было. А, может, был, да только мы его не видели.

Приехав после сезона домой, я тут же обложился книгами. Я настолько зауважал этого с виду неказистого, но красивого и культурного внутри человека, настолько захотел стать таким же начитанным не для показухи, а для самого себя, что за один день выучил поэму «Вересковый мёд» в переводе Маршака. Мои мозги стали работать по-иному, нежели до встречи с Коноваловым. Я читал прозу, заучивал наизусть стихи, пересказывал смысл прочитанного перед зеркалом и друзьям на школьных переменах. С тех пор я прочитал массу книг и даже немного стал писать сам. Научился отличать красивых снаружи, но пустых внутри людей от людей по-настоящему красивых, что значительно сократило число моих товарищей, но повысило их качество. А через два года я узнал, что Коляколя в своей общаге зимой ушёл в очередной запой, да так обратно и не вышел.

Шёл я как-то раз мимо винно-водочного магазина, услышал незатейливый диалог двух очевидно завсегдатаев, и внезапно вспомнил старую, но поучительную историю о зря потраченном во спасение души стакане водки. Прошло столько лет, а услышав случайный возглас: «Да нахера ему целый стакан наливать! Не в коня корм!», мне сразу захотелось задать одному вообще-то неплохому человеку так и незаданный четверть века назад вопрос: «Ну, зачем, скажи на милость, мы отдали тебе последние двести грамм?»

Полевой сезон у нас, геологов, подходил к концу. Сентябрь, как водится у сентябрей, раскрасил тайгу. Липы покраснели, дачники посинели, сосны пожелтели, лопухи засохли, попрятались в мох черемша и подснежники, комары улетели на юг, и последняя певчая птичка с трудом допевала весёлую песню о хорошо проведённом лете. В общем, флора и фауна сделали всё, что им положено сделать для этого времени года, но речь не об этом. Горнякам нашего отряда оставалось прокопать несколько шурфов, геологам – сбегать в пару несложных маршрутов, да и всё. Если повезёт – перед отъездом завалить марала и порадовать заждавшихся домашних деликатесом из тайги. В конце сентября у марала начинается гон, он теряет осторожность ввиду повышенного содержания тестостерона в крови и становится лёгкой добычей человека с карабином. Но речь снова не об этом, а о том, что уровень тестостерона внезапно повысился не только у местных маралов, но и у некоторых работников нашего геологического отряда.

Проблемы возникли практически из ничего: к нам в отряд пришла машина. Наш видавший виды ГАЗ-66 с будкой работал то в одном отряде, то в другом. Где возможно – развозил горняков по линиям, геологов – по маршрутам, и постоянно мотался в ближайший райцентр за продуктами и вещами первой и даже второй необходимости. Узнав, что машина завтра идёт в деревню за хлебом, двое рабочих, А и Б, уговорили начальника отряда Юру отпустить их буквально на полдня за носками и зубной пастой.

Рабочий или горняк в геологии – существо чрезвычайно умное и изобретательное. В частности, оно никогда не попросит начальника отпустить его в деревню за водкой или одеколоном «Шипр», как бывало в горбачёвские времена. Это слишком банально и бесперспективно. Во-первых, если во время полевого сезона пьянка начинает мешать работе, то чаще бросают всё же пьянку, а не работу. Поэтому слегка пододичавшего и деволюционизировавшего сапиенса просто не отпустят из глухомани к благам цивилизации в виде сельпо и незамужних доярок. Во-вторых, ему это даже самому как-то неинтересно. А где игра мимическими мышцами? Где битва интеллектов с начальством пусть не на жизнь, но всё-таки? Где честные, почти гипнотические глаза, глядя в которые начальник отряда теряет волю к сопротивлению и уже физически не может не поверить в старую басню про носки и зубную пасту? Тем самым рабочий покажет, что шит не лыком и способен обвести вокруг пальца руководителя любого ранга, даром, что у того – диплом инженера, а у работяги зачастую – справка об условно-досрочном освобождении. В конце концов, работяга и сам вполне верит в то, что едет за пастой. Ведь она действительно кончилась! Ещё той зимой! В носках же ему – вот совпадение! – третьего дня перед приездом машины ни с того ни с сего страсть как захотелось пофасонить взамен надоевших фланелевых портянок. А если в деревенском сельмаге по чистой случайности вдруг окажется водка, то он на неё лишь глянет с целью полюбопытствовать – не сильно ли родная подорожала за те сто девятнадцать суток, что он её не пил? И прежние ли там плавают сорок градусов? И не завяла ли пшеница на этикетке… Посмотреть одним глазком – и набрать на весь заначеный с весны червонец «Семейной» зубной пасты и тёплых носков: как-никак, зубов у него ещё целых восемнадцать, а по утрам уже иней на траве.