Геннадий Карпов - Шёл я как-то раз… [Повести и рассказы]

Коляколя замолк, хлебнул чаю, докурил сигарету до мундштука и вставил на её место другую.

Мне сначала показалось, что у меня что-то со слухом. Или с глазами. Ну не вязался в моём мозгу бородатый беззубый горняк и бич Коновалов с тем эмоциональным явно подготовленным чтецом, который только что выступил перед нами! Пока я молча сидел и пытался сопоставить несопоставимое, Коляколя прочитал пару стихотворений Есенина, пару – Лермонтова, ещё одну басню Крылова, докурил вторую пачку «Дядьки с посохом» – свою суточную норму – и полез в палатку.

Следующим вечером, сидя у костра, я спросил его – откуда он знает столько стихов? И услышал короткий рассказ. Коновалов – сирота. Его родители погибли в блокадном Ленинграде, и он всё детство провёл там же, в колонии «Красные зори». Еле выжил. С голодухи ел траву и молодые листья с деревьев. Многие товарищи умерли, он лично возил их на кладбище. Единственное светлое воспоминание из его детства – учитель литературы (Фамилию я к сожалению не помню.) и книги. Ну, конечно, день снятия блокады, когда он выпил целый стакан сладкого чая с белым хлебом, и день победы. Потом работал на разных стройках, благо после войны их было – завались. Постепенно добрался до Сибири, тут и остался. Женился, стал попивать, развёлся. И всё что ему надо на выходной или праздник – это бутылочку и книжку. Стихи специально не учил. В детстве у него была феноменальная память, и всё, что прочёл в десять лет – может прочесть и теперь. Последнее время читает прозу. Наизусть, конечно, всё не помнит, но сюжеты, главные герои – всё тут (Он постучал себя по грязной кепке.)

После этого я стал смотреть на людей другими глазами. Коляколя показал мне – что главное в человеке, а что второстепенное. Где – истинная культура, а где – пена и голые понты. Когда он узнал, что у меня в рюкзаке болтается без дела книга Чмыхало «Дикая кровь», то сразу попросил почитать. В тайге с чтивом не очень. Готовясь в поле, геолог готов засунуть в свой рюкзак хоть полный выпуск «Всемирной литературы»! Но места как обычно хватает лишь на одну книжонку в мягком переплёте или пару старых журналов «Октябрь», которым обратно в свой книжный шкаф вернуться – не судьба. Я, конечно же, одолжил свою красную с золотыми буквами на обложке книгу, и Коляколя погрузился в чтение. Читал он так: наливал себе полную кружку чая, брал один кусочек сахара (После блокады у него сложилось едва ли не божественное отношение к сахару, и он употреблял его, смакуя каждую сахаринку, только по одному кусочку на кружку, и только вприкуску.), садился у костра на колени, книгу ложил перед собой на землю, подстелив предварительно под неё свою кепку, закуривал, и начинал читать. Вокруг ходили мы, летали комары и слепни, «Альпинист» рассказывал о том, как лично Леонид Ильич от всего сердца, но Коляколя всего этого уже не воспринимал. Он каким-то образом отключал внешний контур и полностью переносился в книжное действо. Изредка он отрывался от чтения, прикуривал от уголька, подливал чай, говорил что-то вроде: «Да-а, ну и дела!» – и вновь нырял в книгу с головой. Как у него при этом не затекали ноги – до меня не доходит и теперь. Прочитав за два вечера «Дикую кровь», Коляколя перевернул последнюю страницу и надолго задумался. Потом вернул мне книгу и с грустью произнёс:

– Очень интересно! Жаль, что такая короткая! Читал бы такое и читал! Исторические романы – это прекрасно!

Услыхав это, наш водитель, гражданин совсем другой вселенной, который за неделю до этого променял в Верхней Казанке запаску от ЗиЛа на литр первача, полез в кабину и достал из-под сиденья какую-то засаленную книжонку.

– Во, Коляколя! Если надо – забирай! Я эту хрень в нашей библиотеке взял. Думал – путное чего, а там стихи оказались. В кабину кинул, думал – на жопу пойдёт, и забыл.

Коновалов взял книжку, покачал головой, смахивая пыль с обложки, и радостно улыбнулся:

– Байрон! Дон Жуан! Давненько не читал!

Стихи Коляколя читал гораздо медленнее, чем прозу. На «Дон Жуана» у него ушло дней десять. Казалось, он смакует каждое слово примерно так же, как сахаринки в кусочке рафинада. Читал он всегда молча, согнувшись над книгой, как мусульманин в молитве, и только иногда от костра доносилось: «Да-а!», или «Во мужик даёт!», или «Вот это загнул!» Я дождался, когда он дочитает до конца, и тоже взялся читать о похождениях великого ловеласа. Это была моя первая книга стихов, которую я открыл не потому, что это задали по литературе, а самостоятельно.