Драгомир Асенов - Биография вечного дня

— Как ни меняются порядки, сынок, у кого туга мошна, перед тем и двери распахиваются. Я хочу видеть тебя ученым. Хочу, чтобы ты нашел свою дорогу. И не ради куска хлеба — голодать тебе так или иначе не придется. А ради той искры, что в тебе тлеет. Я уверена, ты когда-нибудь удивишь мир…

Николай долго смотрит в лицо матери — увядшее, утратившее краски молодости, но озаренное внутренним светом. Нет, его мать — особенная женщина, она по-своему смотрит на мир, стремится разобраться во всем… Он подводит ее к старенькой скамейке.

— Давай посидим. Ты так чудно́ говоришь, что…

— Ты закончишь учение, как я буду гордиться тобой, весь наш род будет тобой гордиться!

— И ты рассчитываешь на своего нового мужа?

— Рассчитываю. Он меня… ну, уважает, а может быть, и любит. Он на все готов, чтобы мне угодить. Живет один как перст, никого у него нет. И довольно богат, его денег хватит и на нас с тобой…

— Нет, мама, я отказываюсь.

— Из гордости? Но он считает тебя своим сыном!

— Нет!

— А без его помощи… Неужели ты не понимаешь, ведь ты не сможешь учиться.

Подавив досаду, Николай, обнимает мать.

— Пока рано… Рано рассуждать обо всем этом. Дело идет к тому, что мир переменится до основания. Во всяком случае, когда мы победим, все смогут трудиться и учиться в меру своих способностей. Человеку все будет доступно — работай, учись, путешествуй. Выбирай, что тебе по сердцу! Общество не станет жалеть средств, не станет делить людей на сынков и пасынков, оно будет заботиться о том, чтобы сбылась заветная мечта каждого…

— Дай-то бог! — Мать недоверчиво покачивает головой. — Я рассказала тебе все как на духу, чтобы ты знал, что у тебя есть опора. Можешь рассчитывать на меня и на… Как ты теперь будешь его называть?

— Не отцом же!

— А дядя Доброслав? Ты можешь называть его дяди Доброслав?

— Могу. А теперь возвращайся и успокой его.

Мать проворно поднимается, ее движения стремительны, как у молодой, а Николаю хочется, суеверно постучав о скамейку, сказать: «Пусть вам сопутствует удача, мать стоит этого!»

Затем он выходит на улицу и в тот же миг забывает, о чем только что говорилось. Он ощупывает карманы — да, пистолеты на месте, запасные обоймы тоже. А дом напротив по-прежнему стоит молчаливо, возвышаясь над окрестными хибарами. Все окна наглухо закрыты, кроме одного, на втором этаже, — одна его створка раскачивается на ветру, что вносит в мрачную картину некоторое оживление. И двустворчатые железные ворота распахнуты — может быть, нарочно, как свидетельство миролюбия хозяев. Полосатая будка часового пустует со вчерашнего дня. Солнце до такой степени накалило ее стенки, что внутри она пышет зноем.

Николай останавливается против открытых ворот и долго всматривается во двор, но ничего особенного не замечает — ни подозрительного, ни отрадного, только ведущая к зданию дорожка, вымощенная камнем, привлекает к себе внимание: между плитняком буйно проросла трава, отчего дорожка выглядит очень живописно.

Но вот к железным воротам выходит полицейский — косматый, расхристанный, без фуражки, будто настроился куда-то махнуть, но, завидев Николая, останавливается. Они довольно долго смотрят друг на друга, наконец полицейский поворачивается на каблуках и уходит обратно. «Пошел предупредить!» — решает Николай.

По мощеной дорожке уже бегут несколько полицейских с винтовками в руках, они воровато посматривают в сторону улицы. «Излишняя тревога, — думает Николай. — Если вы собрались разделаться со мной, незачем тащить столько оружия, достаточно одной винтовки». Он пересекает улицу. Здесь, в пяти-шести метрах от здания, слышен тревожный шепот, заглушаемый патетическим говором, идущим, вероятно, из приемника, включенного на полную громкость. «И они слушают Софию?» Николай весь напрягается, будто ему сейчас выходить на арену со львами, и толкает тяжелую створу ворот, которая издевательски скрежещет ржавыми петлями. А тот, косматый, уже стоит напротив, только теперь он в фуражке, мундир застегнут сверху донизу, на ремне кобура. Позади него мельтешат еще около десятка полицейских, все подтянутые и, если судить по их виноватому виду, без каких бы то ни было воинственных намерений.

— Вам кого? — почтительно спрашивает косматый.

Николай говорит громко, чтобы слышали все:

— Я уполномоченный Отечественного фронта!

— Ага!.. — кивает головой другой полицейский и, отбежав в сторонку, так неистово кричит, что Николай вздрагивает: