Денис Драгунский - Богач и его актер

— Снято! — выдохнул Россиньоли. — Спасибо.

Альбертина равнодушно изобразила некое подобие кивка и медленно пошла по лестнице вверх к отелю. Неизвестно откуда появившаяся, словно бы из кустов выскочившая камеристка заспешила вслед, догнала ее, взяла под руку, и стало видно, что Альбертина просто устала. Сзади она казалась не оперной звездой, а обыкновенной немолодой, а если честно, то пожилой мулаткой. Хотя в тот момент ей было не больше пятидесяти пяти лет.

— «Реквием» Верди, — заявил Россиньоли, — все-таки лучше, чем «Реквием» Моцарта. И знаете почему?

— Потому что вы итальянец и патриот, — сказал Дирк.

— Не только! — засмеялся Россиньоли. — Дело в другом. Моцарт был немец.

— Австриец, — поправил Дирк.

— Да какая разница! Это в вас немецкая придирчивость бушует! Хватит уже! Моцарт говорил по-немецки, это был его родной язык. Как всякий грамотный человек того времени, он более или менее понимал латынь — в рамках католического богослужения. То есть он не латынь понимал, а просто знал, что значат те или иные кусочки и фразы. Вот, собственно, и все. Так что на самом-то деле он сочинял музыку на слова, написанные на неизвестном ему языке. — Россиньоли даже поднял палец. — А маэстро Верди, пусть даже как композитор он в тысячу раз менее значителен для истории музыки, чем маэстро Моцарт, он был итальянцем, а значит, латынь для него почти что родной язык.

— Ну уж прямо! — возразил Дирк. — Что же, вы теперь скажете, что любой итальянец — вот так, с ходу — понимает латынь? Например, Цицерона какого-нибудь?

— Отчего бы и нет! — обиделся Россиньоли. — Ну не так, как студент-филолог, но какие-то слова, а иногда даже целые фразы — они для итальянца звучат родным языком. Я недавно узнал, что русские в своих церквах служат на каком-то особом языке, церковно-славянский он называется, кажется. Там много непонятного для современных русских, но в целом, в общем слышно что-то родное, пускай хотя бы отдельные слова. Так и здесь. Верди писал «Реквием», писал музыку на почти родные слова, и потому у него получалось гораздо… Гораздо… даже не знаю, как вам сказать.

— Вы, наверное, хотели сказать — сердечнее?

— Именно так. — Россиньоли довольно сильно хлопнул Дирка по плечу. — Ишь ты его! Немец, а понимает.

— Послушайте, итальянец, — тут же парировал Дирк. — У меня к вам маленький вопрос по образу героя. Господин Якобсен вам рассказывал про свою сестру?

— Да, конечно, — сказал Россиньоли. — В печальных подробностях.

Дирку стало обидно. Он-то думал, что Ханс только с ним так откровенен, а оказывается, тут еще и Россиньоли примешался.

— Что он вам рассказывал?

— Это была печальная история, — повторил Россиньоли.

Дирк взглянул на него, ожидая продолжения.

— Очень печальная история. Слабоумная девочка. Она родилась такой. К тому же что-то с ногами. Не могла ходить. Ни ходить, ни соображать. Конечно, ее лечили изо всех сил. Уход, забота, няньки-сиделки. Дожила, представьте себе, до пятидесяти пяти лет. В бедной семье она бы умерла в детстве. В ее память он основал фонд «Сигрид». Для больных детей.

— Действительно, печально.

— Да, да, — горестно кивнул Россиньоли.

— А он вам не рассказывал, как она убегала в Америку? Как она в тринадцать лет писала ему любовные письма? Как соблазняла его, лезла к нему под одеяло? Как сделала ему минет, когда он напился и заснул? — Дирк нарочно говорил громко и грубо, желая огорошить Россиньоли.

Но тот смотрел на него с невозмутимым английским выражением лица, которое так не шло к его сицилийской физиономии.

Дирк осекся и замолчал.

— А вам Якобсен вот так рассказывал? — спросил Россиньоли после паузы.

— Погодите, — сказал Дирк. — Кто же здесь врет? Он мне, он вам или вы мне?

— Угадайте.

— Вы — мне.

— Браво! — улыбнулся Россиньоли. — Правда не главное. Главное — красота. По-моему, я вам это уже объяснял. Для меня как для режиссера реальная история Сигрид несколько избыточна. Она ничего не добавляет в сюжет, в монтаж эпизодов, в картинку. А для горестной складки на лбу героя мне достаточно придумать, что у него когда-то была слабоумная сестра. Точка, все. Но если вам эта история во всех ее подробностях помогает играть — ради бога.

— Понятно, — сказал Дирк. — Спасибо. Но все же вам не кажется, что Якобсен немножко запутался во времени? Какие-то анахронизмы. Ведь Сигрид умерла, он сам говорил, когда ей было пятьдесят пять лет. А родились они оба вроде бы в девятисотом, значит, она умерла примерно в пятьдесят пятом или пятьдесят шестом. Так?