Ларри Макмертри - Покидая Шайенн

Я ее целовал, и она дрожала, как осина. Но ничего не вышло — из-за меня. Ее слова о замужестве так меня потрясли, что я не переставал о них думать. Она сняла рубашку, я увидел — о, что я увидел! — но перестать думать я не мог, я думал про то, что все это неправильно и нельзя так, и поэтому велел ей остановиться.

— Давай прекратим, — сказал я. — Так нехорошо, и ты сама это знаешь, Молли. Почему мы не можем пожениться?

Она окрысилась по-настоящему, но я тоже разозлился и не уступал.

— Пошли купаться, Гид, — сказала она ледяным тоном. — Очень жарко. Поговорим потом еще.

— Замолчи, — сказал я. — Меня раззадорить невозможно. Я не ребенок. Как мы будем купаться, у нас же нечего надеть?

— Кожа у нас есть! — сказала она. — Я не знала, что ты трус. Чего тебе жениться, если ты так боишься девушек?

— Слушай, Молли, — сказал я. — Не заводи меня, прекрати, а то не поздоровится. Извини. Я не трушу. Я просто знаю, что правильно, а что нет, и ты меня не переломишь, злись не злись.

— Больше не зови меня замуж, — сказала она вовсе не злобно, а совершенно спокойно. — Слезь с моей рубашки, дорогой. Ты трезвый зануда, мы с тобой никогда не поладим. Ты не знал, что я такая?

Несмотря на отчаянное сопротивление, я ухватил ее в охапку.

— Да, я слишком трезвый, — сказал я. — Возможно. Но я не дам никому сходить с ума, как бы нам обоим ни хотелось. Иногда стоит быть посдержанней.

— О'кей. Ты сказал. Теперь заткнись. Давай рыбачить, давай кататься, давай что-нибудь делать. Мне надоело тут сидеть и играть в сдержанность. Ты такой сдержанный, что теперь, небось, и за руку меня не возьмешь?

Но вскоре ее настроение исправилось, мы гуляли вокруг пруда, катались на лошадях и вернулись домой около пяти, когда тени уже удлинялись. Старика не было, и я почистил рыбу. Она ее пожарила, напекла лепешек и приготовила подливу. По костлявому ершу мы съели, а ката оставили старику.

После ужина мы вышли на крыльцо, покачались на качелях, вдоволь нацеловались, и она снова, как ни в чем ни бывало, сделалась тепла и мила. Было хорошо, как редко бывает, но я стал злиться на себя, что сегодня днем не воспользовался случаем. А она вела себя так, будто все позабыла. И дразнила меня, вспоминая Джонни.

— Я знаю, почему ты ко мне ездишь реже, чем раньше, — сказала она. — Потому что Джонни уехал. Не больно-то я тебе нужна. Для тебя главная сласть донимать Джонни.

Она была не права, оба мы это хорошо знали, но ведь мне и на самом деле нравилось ухаживать за ней у него на глазах. А он, похоже, если бы был на моем месте, вел бы себя точно так же.

За то, что случилось днем, я был прощен, только нельзя было говорить о женитьбе. Ладно, эта тема временно откладывалась, не так уж это и важно. Перед тем как я сел на лошадь, она меня крепко-крепко поцеловала и все время держала за руку, пока я сам не освободил ее и не тронул коня. Она стояла на холме и смотрела мне вслед.

Уже дома я здорово разозлился на себя, что оказался там, у пруда, полным тюхой. Наверное, действительно, испугался до смерти или с ума сошел, не знаю, что уж со мной сделалось. Даже не искупались, а какое уж это преступление! Дальше в лес — больше дров, и я чуть не поскакал обратно. Но вспомнил про ее старика, подумал, что он, чего доброго, уже вернулся. И остался дома.

Злился я на себя, злился, да вдруг однажды вечером, хоть и твердо знал, что творю глупость, помчался к Мейбл Петерс. Конечно, любить ее веки вечные я не собирался, но иногда она меня волновала. Парни ею не интересовались: живет на отшибе, да и предки совсем бедны. Она была хорошо сложена и тиха, ухажеров у нее не было, а ей хотелось, чтоб был кто-нибудь, и потому со стороны казалось — она готова на все. И я к ней поехал, хоть гордиться тем, для чего поехал, не стоило.

Ее родители были уже в возрасте и, вместе с парой младших детей, ложились спать рано. Вечерами она всегда была одна. Сидя в седле у ее ворот, я ждал, пока угомонятся собаки. Не любил я ездить к Петерсам из-за этой постоянной собачьей истерики. Собак было шесть или восемь, старый Петерс меньше никогда не держал. Мейбл, выйдя, остановилась в дверях.

— Кто здесь? — спросила она.

— Это я, Мейбл, — ответил я. — Я бы спешился, да боюсь, они меня загрызут.

— Гид? — сказала она. — Тихо, Пит, тихо.

Этот Пит, наверное, был у них за главного. Он подбежал к ней, и вся свора тут же угомонилась. Я спрыгнул с коня и привязал его к столбу почтового ящика.

— Заходи, — сказала она. — Не стоять же на крыльце.