Ларри Макмертри - Покидая Шайенн

— Это еще не значит, что он дерьмо, — сказал я.

— Конечно, нет. Это вовсе не значит, что он дерьмо. Я знал многих вроде него, и многие мне нравились. Но в тебе много моей крови. Ты никогда не будешь рад гонять чужих коров. Жалко только, что у тебя уйдет куча времени, чтобы это понять. Выигрывает тот, кто тратит меньше времени и меньше сил. Я это знаю, а ты нет. Если научишься слышать меня, избежишь множества несчастий.

— Похоже, что ты знаешь все на свете, — сказал я. — Ты ведь никогда не ошибался, правда?

— Да уж. Ошибался. Ошибался чаще, чем иные были правы. Но это неважно. Я и забыл больше, чем иные когда-либо знали. Но как бы там ни было, — сказал он, — не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: ты и Джонни — совершенно разные люди. Поехали, глянем на тех коров.

Мы нашли нескольких коров с личинками, намазали их мазью и возвращались домой. Время было предзакатное, папина ко, почесть немного смягчилась.

— Гид, — сказал он, — если тебе изредка приходится пропахать поле под овес, так что ты оплакиваешь себя целых два месяца подряд? До моих лет дожить не успеешь, как объешься этой ковбойской жизнью до усрачки. А человек, который учится управлять ранчо, должен уметь делать множество вещей.

— Говори, что хочешь, — сказал я, — а мне все равно жаль, что я не поехал в Панхендл. Не хочу я учиться сеять овес. Я хочу наслаждаться жизнью.

— Какое высокое стремление, — сказал он. — Наслаждаться жизнью может каждый дурак. А с чего это ты решил, что ею нужно наслаждаться?

— Ну, — сказал я, — если не наслаждаться, то что тогда с ней делать?

— Бороться. Бороться из последних сил. — И он заговорил о стадах, слепнях и засухе. О том, что нужно бы выкопать еще несколько прудов, и что хорошо бы ему дожить до того, как они наполнятся водой. Спорить мы перестали. Я распался на две части: одна половина хотела уехать, другая не могла. Папа старел, работы было много, так что вряд ли я хорошо бы себя чувствовал, бросив его одного. Все время представлял бы, как он тут уродуется один, и не чувствовал никакой радости. Ведь вообще-то мы с ним жили дружно. Пока я торчал в больнице, я то и дело представлял его дома за работой, и это точило меня не меньше, чем та дрянь, которая во мне завелась. Тут мы с Джонни, вправду, — разные. Его отцу примерно столько же лет, что и моему, и забот у того никак не меньше, но Джонни никогда не церемонился, когда ему приходило в голову куда-нибудь податься. Конечно, мать его еще жива, но Джонни просто считал, что отец может и сам о себе позаботиться.

— Останусь я дома или нет, — никакой разницы, — говорил он. — Все равно себя отец всегда заезжает до смерти, так заодно и меня заездит. Никакого смысла в этом нет.

И, наверное, он был прав. Главное, с какого боку смотреть. Мой папа тоже не сбавлял оборотов, когда я был с ним, да только тогда совесть меня не мучила.

Джонни уехал, и мне теперь не нужно было так тщательно присматривать за Молли. Кроме нас двоих, она ни на кого не обращала внимания. Правда, существовал где-то там Эми Уайт, но это было просто смешно. Вроде слизняка моего возраста. Когда ему хотелось подзаработать, он нанимался на нефтяную вышку, а вообще-то все больше болтался в Талии, играя в домино, или гонял своих собак по всей округе. Неровня он был для Молли, так что и обращать внимания на него не стоило. А говорила она о нем изредка, я так думаю, чтобы мне и Джонни пощекотать нервы.

В конце сентября, чтобы пощупать рынок, отец отправил гурт телят в Форт-Уэрт и сам поехал туда на пару дней поглядеть, как пойдет торговля. После такого длинного отпуска папа обычно наваливался на работу со страшной силой, будто хотел переделать все дела за ближайшие полчаса. Ну, а пока он не вернулся, я решил немного отдохнуть.

День стоял погожий и теплый, но не слишком теплый, потому что за четыре дня до этого подул первый северный ветер и принес приятную свежесть — прямо то, что надо. Я посидел дома часов до десяти, потом сел на лошадь и поехал через западные пастбища вверх по холму к усадьбе Тейлоров.

Старик Тейлор, конечно, торчал дома. Сидел на погребе, точил карманный нож и посасывал свой утренний виски. Зрелище не слабое. Щетина на щеках была белой, а на подбородке грязно-желтой от табака и виски.

— Вытри ноги, если входишь в мой двор, — сказал он. — Мне тут твое дерьмо ни к чему.

Это могло сойти за шутку, если бы не прозвучало так злобно, потому что двор, между прочим, смахивал на свалку. Было заметно, что старик все делал во дворе: здесь валялись куриные головы и кости, пустые бутыли из-под виски, какие-то железяки, обрывки колючей проволоки, старые башмаки, обломки досок, упряжь для мулов, лошадиный навоз, помойные ведра и уж не знаю, что еще. Молли оправдывалась, что время от времени она пытается привести двор в порядок, но старик ей не позволяет: все, что там лежит, говорит он, лежит потому, что может ему понадобиться. Просто чудо, что в таком поганом месте выросла такая прелестная и милая Молли.