Максим Шраер - Исчезновение Залмана [litres]

Соколович щурился от рассеянного света и опирался обеими руками на лакированную прогулочную трость. Она обычно хранилась в багажнике на случай, если придется идти по влажному хлюпающему песку, как сегодня. Майский дождь, сговорившись с прибоем, сгреб нанесенные за зиму обломки, клешни, морское стекло и всякую смешную ерунду. На берегу, между зеленоватой отмелью и основаниями взмыленных дюн, в обе стороны от Лиз и Соколовича тянулся серо-зеленый мочалистый валик.

– Лиз, я сегодня обязательно должен вам сказать нечто очень важное.

– Феликс, вы же обещали, – сказала Лиз, щурясь от солнца. – Обещали не терзаться и не терзать меня. Ну, посмотрите на это волшебное небо, на эти кособокие облака. Свет из них выходит потяжелевший и теплый. Как голубоватое молоко. Помните, я вам рассказывала про маму?

– Нет.

– Нет? И про «голубую кожу» тоже не рассказывала?

– Наверное, я забыл. Последнее время я как-то нервно сплю. Просыпаюсь в четыре утра и жду рассвета. А потом уже не могу заснуть. Память ворочается, как прибойный ветер. Прошу вас, Лиз, расскажите еще раз.

Где-то вскрикнули тормоза. Соколович инстинктивно обернулся на парковку. Его одинокий «шевроле» поблескивал сквозь просветы в зарослях шиповника и дикой сливы.

– Феликс, это чайка или альбатрос? Вон там, над дюнами. Правее. Еще правее.

– Не вижу.

Лиз обняла его левой рукой за шею, привстав на цыпочках. Правой рукой она легонько направила голову Соколовича птице вслед. По радуге.

– Пора ехать, душа моя, – Соколович повернулся, освободился от рук ученицы, чтобы видеть ее лицо. Кофточку с вышивкой. Бретельку. Выцветшую тонкую юбку. Потом он заговорил:

– Мне бы вот только видеть вас каждый день. – Лиз протянула руку и дотронулась до его тлеющих губ. – Мне бы хоть изредка вот так бродить с вами по пляжу. Но ведь, Лиз, вы сами ви…

Зг тормозов. Теперь уже где-то поблизости. За дюной. Одичавшее солнце вдруг порвало занавесь облаков. Прямо на них, вдоль валика океанских отбросов, мчался грузовичок с открытым кузовом и загогулинами огурцов на бортах. «Линор и сыновья. Сладкие огурчики. Хруст на весь мир». Грузовичок перерезал им дорогу. Из него выскочили отец и оба брата, накачанные и бритоголовые. Все на одно лицо.

– Это бандиты, Лиз, бегите! Главное, не давайтесь им! И кричите!

Набросившись на профессора и Лиз, они разделились. Отец погнался за Лиз, схватил ее поперек талии, заголив бедра, и поволок в кабину грузовичка. Братья принялись валить Соколовича на песок.

– Сволочи, – хрипел Соколович. – Кричите, Лиз!

– Ну, что, подлюга, будешь теперь с девчонками гулять?!

Братья били его ногами в живот и по почкам, потом по очереди кулаками по голове. Золотые очки Соколовича слетели с переносицы. Он повернул голову туда, где остановился грузовичок перед нападением, но увидел только ржавое месиво камыша. В голове пульсировал только один слог: «Лиз-Лиз-Лиз». Лиз орала в кабине, придавленная отцом к виниловому сиденью. Поваленный на песок Соколович старался избежать прямых ударов по голове. Братья прижали его к земле, придавив руки коленями…

Очнувшись, Соколович пошевелил руками – заломлены ли за спину. Пересиливая адскую боль в позвоночнике, он вырвался из-под насевших на него братьев, обхватил каждого из них под горло лиловыми ладонями и повалил на песок, сшибая висками. Раздался звук падающих кирпичей. Вдавив скорчившиеся морды в песок, он так лежал несколько минут, вибрируя от крайнего напряжения всех оставшихся в нем сил, пока у братьев из ушей и ноздрей не хлынула кровь. Пока они не затрепетали у него в руках, словно приколотые к дощечке школьные лягушата перед вскрытием.

Поднявшись, Соколович прошел вперед почти вслепую, видя перед собой лишь стык моря и неба. Потом он почувствовал дикую слабость в ногах, зашатался и упал на отмели. Лиз затрепетала перед глазами, бирюзовые сережки крупным планом, столик в углу во французской булочной, ее удаляющиеся шаги на мокрой аллее Блэкмурского парка, потом сладкий туман воспоминаний. Он второпях одевался – накрахмаленная сорочка, запонки, подтяжки, платок. Он явно опаздывал на занятия. Он брился в солнечной парижской квартире на рю де Марроньер и дважды порезался. Выглядывая из окна и одеколонясь из отцовского флакона, Феликс Соколович думал о том, что у него опять сорвется голос, когда он окликнет Лизочку Вернакову на бульваре по пути в лицей.