Юлий Крелин - Письмо сыну

Надо позвать специалиста.

— У больной некомпенсирующийся диабет. Оперировать нельзя.

— У нее рак. Другого выхода нет.

— Слишком большой риск. А каков объем операции?

— Да кто ж его знает. Думаю, что в лучшем случае велик.

— Ну что ж. Готовьте ее. Может, скомпенсируете. Тогда идите на риск.

Наконец что-то вроде компенсации наступило.

Смотрели все вместе: хирурги, анестезиологи, эндокринолог-диабетчик, терапевты.

Самая трудная задача анестезиологам.

Идет операция. Момент жестокой травмы. Все должно оставаться в это время на одном уровне. Все, чтоб было как перед операцией. И сахар. И кровь. И дыхание. И давление. Все, что не в руках хирурга.

Еще неизвестно, у кого больше работы будет.

Нет, у меня больше. Но что я смогу без них?

Все подумали. Все разрешили.

Хирурги примерились.

Анестезиологи оценили и согласились.

И вот она на столе.

В операционной недавно был ремонт. Глаз режет белым цветом, белым блеском. Слишком бело. Не помню, у какого народа траурный цвет белый. Сейчас в операционных цвет меняют: зеленоватый, фиолетовый, сиреневый. Хорошо!

Голова Ларисы Петровны тоже белая.

Тяжелая война сейчас начнется, Лариса Петровна!

А Лариса Петровна никогда не узнает или, в лучшем случае, никогда не сумеет оценить степень нашего совместного риска, степень нашей узурпации.

В головах — врач-анестезиолог, две сестры-анестезиста.

— Не уходи. Мы начинаем наркоз. Начинай мыться.

Я моюсь. Лаборантка набирает кровь в пробирочку. Сколько сахара там сейчас? Ответ будет через час.

Я моюсь.

У больной седая голова. Глаза уже закрыты. Спит.

По коням! Я, ассистенты, сестра.

Анестезиологи тоже распределяются по своим местам.

С этого момента наши заботы разграничены.

Моя забота — живот.

Их — вся остальная Лариса Петровна.

Разрез — секунда. Останавливаем кровотечение. Зажимы, нитки — полторы минуты. Разрез — секунда. Последний слой. Разрез — секунда. Почти все основные разрезы сделаны.

Весь желудок захвачен. И селезенка! И толстая кишка. А вся опухоль болтается — можно убрать. Опухоль убираема. Теоретически можно убрать. Но сколько! Выдержит ли?! Желудок, селезенку, толстую кишку. Желудок весь. Да еще этот диабет тяжелый. Может остаться на столе. Может не выдержать.

— Ну как она?

— Ничего. Делай.

— «Делай»! Тут если делать, то форменную резню учинять.

Думаю… Думаю… Думаю…

Диабет. Диабет. Диабет. Заживет — не заживет. Срастутся ткани или не срастутся?

Нельзя не убирать, если можно убрать.

Весь этот конгломерат — желудок, кишка, селезенка в опухоли — перекидывается с руки на руку.

Диабет — рак. Можно? Опасно! Как быть?

— Позовите шефа.

Без него испугался, перестраховщик! Да поди же ты решись! Умрет — скажут: «Зачем делал? Превысил показания. Не оценил противопоказаний. Хирургическое хулиганство. Лихачество!» Перестраховщик? Все равно я ж не скажу: «А мне шеф велел».

— Ну чего тебе?

Любит он строить из себя рубаку неотесанного. Эдакий кудеяр-богатырь. А сам интеллигент — врач в третьем поколении. «Да я его со света сживу, удушу!» А сам, кроме своих ближайших помощников, то есть меня и еще одного врача, никого обругать не может. А меня любит ругать за интеллигентскую гниль. Когда у нас умирают больные, он всегда нас ругает. Мы говорим, что не виноваты. Рак, мол, ткани плохо срастаются. Мы-то все делали правильно. Может, он и прав, когда говорит, что хирургу, в конечном счете, лучше всего винить себя, а не искать объективные причины. «В себе ищи вину, — говорит он, — это окупится». Может, и так, но, когда тебя ругают, все-таки лучше вспомнить объективные причины. Оправдываться так приятно, вернее, так хочется.

Рассказываю. Показываю.

— Ну и что? Делай, если можешь. Не оставлять же ей это.

А теперь пойдет в кабинет и будет думать: правильно сказал или нет. Но виду не покажет. Он никогда не сомневается. И больные, и мы, врачи, ему верим за то.

Ну что ж, помогай нам бог!

Нам?

Нам.

— Зажим. Зажим. Ножницы.

Зажим. Зажим. Ножницы.

Два зажима — между ними разрез.

Потом под каждым зажимом перевязываю ниткой. Разрез — секунда, полсекунды. Вязать три — пять секунд.

Отделили толстую кишку. Теперь желудок. Сейчас отсеку от двенадцатиперстной кишки.

Зажим. Зажим. Нож.

А теперь шить, шить, шить.

Разрез — секунда. Шить пять — семь минут.

В операционной ужасный шум. Что они шумят? Когда операция обычна, типична, никакой шум не беспокоит. А когда все на натянутом нерве… Говорят, в новом Институте хирургии музыка в операционной играет. Когда операция идет нормально — все довольны. Чуть что не ладится — «Выключите вы, наконец, эту бандуру!..»