Юлий Крелин - Письмо сыну

Ночь для нас была скверная.

— Коля, ждать?

— Ждать. Или не ждать? Но только что-то решать.

Утром сделали рентгеновский снимок.

Какой здоровый штырь торчит! Кошмар! И как такой по кишкам ходит?

Кормить обязательно кашей, пюре картофельным.

Трудно по снимку сказать, где это находится. Все-таки впечатление, что в толстой кишке.

К вечеру картина прежняя. Неясная. Температура 38,2°. Знобит ее. Шов в хорошем состоянии. Гноя нет. Тампоны убрали.

Приходили оба моих шефа. Но опыт в данном случае не может помочь. И так можно, и так можно. Надо следить, говорят. «Если что, звони», — сказали и один шеф и другой.

Сделать операцию, конечно, не трудно. Надо бы сделать и успокоиться. Если прорвал зонд кишку — убрать и зашить. Не прорвал — сейчас живот в хорошем состоянии, — нащупать его в кишке, разрезать над ним, вытащить и зашить.

Но после такой болезни, тяжелой операции второй раз оперировать? Ох как не хочется! Все-таки опасно.

А не делать операцию… Еще ночи не спать, мучиться, гадать. Она-то сейчас лежит спокойная. Температура ее не беспокоит. Она и не знает, что вокруг нее делается. Операция для нее будет ударом.

Без операции — для меня пытка.

— Николай! Что делать будем?

— Чего мучиться? Давайте сделаем. Ей от этого ничего не будет. Ведь не умрет. А все спокойнее будет. И вы мельтешиться вокруг меньше будете.

Сократ!

Вторая операция! Это всегда неприятно. Надо опять позвонить домой.

А на следующее утро — опять рентгеновский снимок. Зонд значительно продвинулся к выходу! Зонд значительно продвинулся к выходу! Значит, не пропорол! Иначе бы на месте стоял. Будем ждать. А температура 38,5°. Теперь-то я уж не уйду от нее. Как-то оно пойдет? Обидно сидеть, когда плохо. А когда хорошо, можно и сидеть, и радоваться… Уходить?! Какая нелепость.

Звоню домой:

— Не ждите меня. Я еще побуду.

Когда положение тяжелое, когда трудно смотреть на родственников и тяжело на больных, мы должны все время крутиться около. А они нас ловят, ищут, расспрашивают. А мы не знаем, что сказать — глаза прячем. А вот когда все в порядке, когда мы можем смело общаться и с больными и с их близкими — вот тогда мы уходим домой, и тогда с нами никому не приходит в голову разговаривать. Зачем? А мы находим себе другую заботу и почти не останавливаемся у прежнего «камня преткновения». А больной лежит и накапливает горечь: «Совсем забросили, никто внимания не обращает».

Что ж, по-видимому, так надо. Во всяком случае, так почти всегда бывает. И вовсе это не парадокс. И не только в медицине это так, наверно.

Снова в палате. Вхожу гордо и не стесняясь. Смотрю даже старенькой маме в глаза. Не то что раньше: мать на меня, бывало, смотрит, а я в сторону — не видать бы выражения ее глаз. Больная на меня смотрела, а я в ответ, как мне казалось, ободряюще скалил зубы. А когда что-то спрашивали, я хватал за руку, нащупывал пульс и… думал. Думал, что ответить.

Когда мы щупаем пульс, все замирают. Пульс, часы для нас иногда спасение. Минута самоуглубления перед решением. Думать на людях трудно. Ответа ждут, хоть какого-нибудь, немедленно. Около больного необходимы минуты публичного одиночества.

А сейчас особенно и пульс не щупал. Хотя это и было важно. Прощупывание пульса у меня ассоциируется с трудностями жизни.

А на пятнадцатый день сестра принесла мне обломок зонда. Он вышел!

Сестре я должен шоколадку, а Николаю коньяк за сопереживания.

Солидный, полнеющий, лысеющий человек в очках выскочил из ворот больницы, гоня перед собой пустую консервную банку. Футбол. Перед трамвайной остановкой — яма. Ура! Банка перелетела. Еще удар! Банка в яме.

Трамвай идет!

И не то догоняли!

Больная выписалась и ушла домой. А мы все остаемся в больнице.

Всегда в больнице.

И дома — в больнице.

Дома сижу за столом, смотрю на этот обломок маленький и думаю: выкинуть или не выкинуть?

А все-таки правильнее было бы, наверное, сделать повторную операцию!

Общежитие было в школе.

Первый раз я увидел его в комнате общежития, когда вошел познакомиться со своими ребятами, которые будут со мной на практике.