Титус Попович - Жажда

Собрав все силы, Анна подняла труп дочери и втащила его в дом. Там она приблизила к посиневшим губам умершей зеркало, но оно не запотело. Дан плакал, бессильно уронив руки.

— Сбегай за дядей Цулей, — сурово приказала ему Анна. — Пусть придет… Что же мы будем делать? В селе-то нет священника.

Цуля смастерил гроб из найденных на чердаке старых досок. Он же вырыл на кладбище могилу. С трудом удалось найти худую телегу, в которую запрягли корову. Старуха, Дан и Цуля проводили гроб по пустынной улице, залитой лучами унылого осеннего солнца.

С помощью веревки они спустили гроб в могилу. Потом Цуля взялся за лопату, чтобы забросать яму землей, но старуха остановила его.

— Подожди, мы же не язычники.

И она запела хриплым дрожащим голосом:

— Со святыми упокой, прими, господи, душу усопшей рабы твоея, в место светлое, где нет ни печали, ни забот, ни воздыхания…

Опершись на лопату, Цуля подпевал «Аминь» и «Вечная память». Потом они принялись зарывать могилу — Цуля лопатой, а старуха с Даном — руками.

Молчаливые, вернулись они домой. Вечером старуха сказала внуку:

— Самое лютое наказание для человека, Дануц, это жизнь. Ад, которым нас пугают, находится на земле. Только на земле…

Все это осталось позади. Люди вернулись из скитаний, война окончилась. Эмилия получила письмо, что Джеордже жив, воюет добровольцем на стороне русских и скоро вернется домой.

Зима была тяжелой и долгой. Скорчившись у печи, старуха прислушивалась к вою бушующей над степью вьюги, скрипу колодезного журавля и шуршанию снега на кровле. Сон почти не приходил к ней, и она целыми ночами вспоминала мертвых и разговаривала с ними.

Но вскоре зазвенела капель. Старуха вышла во двор. Было еще холодно, но ветер потеплел и стал мягче.

Через две недели Анна пощупала веточку вербы и почувствовала под пальцами мягкие шелковистые почки. Солнце овевало ее лицо мягким, животворным теплом, а по временам, когда тепло уходило, старуха знала, что солнце скрылось за тучу. Знала, но не видела. Анна почти совсем ослепла.

От Джеордже пришло письмо, где он писал, что ранен под Дебреценом и скоро приедет домой.

По селу ползли разные непонятные слухи, как это бывает после каждой войны. Всем хочется жить, получить сполна с кого угодно за пережитые страдания. Мужики стали болтливыми и немощными, как бабы, война выжала из них все силы, тяжелые времена вконец запугали. Поговаривали, что в селах будут теперь, как у русских, колхозы, люди станут есть из общего котла, а на работу выходить по рожку, как скотина.

— Коли правда, что говорят, — ведь и в Венгрии было то же после первой бойни, — тогда снова поднимутся крестьяне, непременно поднимутся.

Горе тому, кто посягнет на извечный порядок. Старая Анна знает, что нет ни людей, ни сил, способных на это, есть только слова, рожденные горечью людей.

Старуха совсем ослабла и давно уж не выходит со двора. Но мысленно она может гулять сколько угодно по улице до самого креста на околице, откуда начинаются поля. Анна знает, какой югэр кому принадлежит и как называется, словно на каждом клочке земли стоит его хозяин.

Теперь весна. Дует ветер, и от этого набираешься сил, и кажется — работал бы от зари до заката. После хорошего, но не слишком обильного обеда, чтобы не отяжелеть и не клевать носом, снова сгибался бы над плугом, не спуская глаз с черных, жирных пластов, которые отваливаются в стороны. Они твои, эти пласты, твои, с незапамятных времен от дедов и прадедов и во веки веков.

С запада наползала и ширилась крутолобая, как буйвол, синяя туча. Под ее отвислым животом оставалась еще узкая полоска зеленоватого, словно стеклянного неба, откуда лился слабый, рассеянный свет. Над деревнями, притулившимися за пологом фруктовых садов, по временам глухо и угрожающе рокотал гром. Бескрайняя степь словно застыла под нависшей угрозой готовой разразиться бури. Сухая земля, изнуренная горячими, сухими ветрами, непрерывно дувшими с середины марта, молила о влаге широко раскрытыми глубокими трещинами. Раскаленный воздух пахнул серой и пылью и дрожал, как в лихорадке. В небе проносились и таяли обрывки облаков.

Паровоз выплевывал облачка дыма, коротко посвистывал, пыхтел и задыхался от натуги. Лежа на крыше вагона, Митру Моц подумал о том, что паровоз похож со спины на вспотевшую кобылу, и ему захотелось рассмеяться. Вокруг него под порывами резкого ветра громоздились солдаты, возвращавшиеся с фронта, перекупщики с набитыми мешками. Женщины сидели скорчившись, уткнув колени в подбородок, и галдели, как стая уток. Покрасневшие от бессонницы глаза Митру то и дело обращались к раскинувшейся вокруг, как огромное блюдо, насторожившейся степи и неустанно шарили по ней. Все здесь было знакомо: небольшие рощицы — остатки некогда могучего леса, о котором рассказывали старики. А когда в свежей зелени камыша тускло блеснула полоска обмелевшего Криша, пелена слез затуманила Митру глаза: «О степь, степь, накажи тебя бог».