Юрий Поляков - Пересменок. Повесть о советском детстве

От Разгуляя в сторону Измайлова идет Спартаковская улица, которую все зовут Елоховской. Из-за большой церкви слева. Она действующая. И там всегда много людей, но в основном пожилых, хотя и молодежь попадается. Пионеров, правда, не видно. В тот раз, когда я держал портфель пугливого толстяка, мы тоже потом проезжали на троллейбусе мимо Елоховской церкви.

— Хлопчик, это ты про паперть спрашивал?

— Ага... — Обернувшись, я увидел старушку в платочке.

— Вон, гляди, ступеньки перед храмом! Это и есть паперть. Там бедным денежку подают.

— У нас нет бедных, — возразила Лида.

— Богатых у нас нет... — улыбнулась старушка деснами.

Бауманскую улицу, которая начинается после Елоховской, упорно обзывают Девкиным переулком. За что — не знаю. Зато Бакунинскую улицу никак не переиначивают. Уважают революционера, хоть и профессия эта теперь не нужна народному хозяйству. А вот наш Балакиревский переулок так и остался Рыкуновым, как при царе. И хоть ты тресни!

Ничего не понимаю...

Так вот Маросейка... Сюда меня привезли из роддома, что рядом с Немецким кладбищем. Наш двухэтажный дом стоит против Комсомольского переулка. Там с «довойны» жили бабушка Аня, тетя Клава и Тимофеич, а когда он привел после свадьбы туда Лиду, им отделили занавеской угол, где меня, как говорит дядя Юра, и «сделали», точно я Буратино, мальчик из полена. Мы перебрались в общежитие, едва мне стукнуло три года, возраст почти бессознательный, но кое-что про квартиру на Маросейке я все-таки помню...

Окон ни во двор, ни на улицу в нашей комнате не было, только в потолке имелась застекленная рама, выходившая на чердак, и каким-то удивительным образом слабый дневной свет все-таки проникал к нам. Я лежал под этой рамой, смотрел вверх и знал со слов бабушки: если там по пыльному стеклу промелькнет маленькая тень — это пробежала мышка, если большая — кошка. Еще я помню бесконечный коридор, он вел на кухню. Научившись ходить, я ковылял сначала в комнате по стеночке, от стола к стулу. Но однажды бабушка Аня уложила меня, спела песенку про серенького бычка, который кусает непослушных детей за бочок не хуже волка, и ушла стряпать. А спал я, между прочим, не в собственной кроватке с высокими бортами (так теперь шикует вредитель Сашка!), а на двух связанных между собой стульях и до сих пор помню, как больно упирались в спину ободья сдвинутых вместе сидений.

Так вот, Анна Павловна ушла и неплотно закрыла за собой дверь. Я же проснулся, спустился на пол, побродил по комнате, вышел в коридор и, держась за разный выставленный вдоль стен скарб, добрался до дымной кухни и только на самом пороге, споткнувшись, упал, заорав благим матом. Тогда хозяйки, занятые своими кастрюлями и сковородками, меня заметили и стали успокаивать, восхищаясь тем долгим и полным трудностей маршрутом, который я только что осилил. Лишь бабушка Аня причитала, заламывая руки, так как в коридоре стоял ящик с острыми и опасными инструментами соседа-столяра.

— Чуть без глаза ребенка не оставили!

Еще я почему-то запомнил, как она, поджав губы, подбрасывала в руках и подозрительно ощупывала подушку с родительского топчана.

— Чтой-то совсем легкая стала...

— Анна Павловна, — чуть не плача, отвечала Лида. — Побойтесь Бога! Кому ваше перо нужно?

— Не знаю, не знаю... — ворчливо отвечала бабушка. — Может, и никому не надобно, да только не та подушка стала, совсем не та, дряблая вовсе...

Маман рыдала и порывалась вернуться на Пятницкую, к маме, Тимофеич стучал кулаком по столу, а тетя Клава мочила виски уксусом, от которого щипало в горле, и обещала от всего этого кошмара завербоваться на Север. Но все кончилось хорошо: Лиде, как молодому специалисту, дали комнату в общежитии маргаринового завода, и мы переехали туда. Неужели я все это запомнил? Нет... Скорее всего, обидчивая маман в сердцах рассказывала...

Кто, интересно, теперь обитает в нашей комнате с окном в потолке? Когда вырасту, обязательно зайду в нашу квартиру на втором этаже и проведаю — вдруг кто-то еще остался из прежних жильцов, хоть и прошло столько лет!

Я вообразил, как адмиралиссимус Ураганов, в черной парадной форме, с кортиком на боку, с аксельбантами и медалями, появляется на пороге старой квартиры. «Вам кого, товарищ?» — «Не узнаете?» — «Нет... Ой! Как вырос-то!»

— Мальчик, ну что ты столбом встал! Тут люди ходят!

Я посторонился, давая дорогу тетке с ковром, свернутым трубой, и вспомнил, что надо бы, наконец, разменять рубль. Проще всего зайти в угловой гастроном, но кассирши не любят «разбивать», как говорят в Сухуми, бумажные деньги, им всегда мелочи не хватает. Разумнее купить за копейку коробку спичек, но кто же продаст ребенку огнеопасный товар? Никто. Придется съесть еще одно мороженое, самое дешевое — фруктово-клюквенное в бумажном стаканчике за семь копеек. Но если прибавить сюда проезд на троллейбусе, то от рубля останется всего 89 копеек. Ах, как быстро улетучиваются деньги! Не зря Тимофеич, узнав, что до получки нет ни копья, кричит, багровея, на бедную Лиду: