Юрий Поляков - Пересменок. Повесть о советском детстве

Так вот, в тот день в гостях у Златы Яновны был как раз Семен Мигранович. Я уже час стоял на посту, пропустив в туалет по предъявлении рваной марки Сергея Дмитриевича и дважды по дружбе Мотьку, опившегося газировкой. Уборная была свободна, когда в коридоре появился главный бухгалтер, он был в тапочках на босу ногу, в майке и брюках на подтяжках. Тело у него, в отличие от головы, оказалось такое волосатое, точно он надел на себя доху, вывернутую мехом наружу.

— Пропуск! — строго потребовал я, выставляя вперед ствол.

— Какой еще пропуск? — оторопел он. — Ты кто еще такой?

— Я — часовой.

— С какой стати?

— Приказали!

— Кто?

— Башашкин и Нетто!

Семен Мигранович растерялся, попятился и вернулся в комнату, откуда вскоре, дымя сигаретой, выпорхнула Злата Яновна, веселая, раскрасневшаяся, растрепанная, в длинном голубом халате. Увидев меня в огромных сапогах, кителе до пят и фуражке, съехавшей на нос, она на миг потеряла дар речи, а потом зашлась в таком хохоте, что согнулась буквально до земли. Полы ее шелкового халата разлетелись — и я с изумлением обнаружил, что взрослые тети иногда ходят совсем без трусов, как маленькие девочки, но и это еще не все: у них там, оказывается, бывают не только кустистые заросли, как у Риммы Федоровны, а очень-таки аккуратные «бобрики», словно выстриженные под расческу парикмахером. На истеричный смех прибежал Нетто, он с интересом охватил взглядом хохочущую соседку и выдал рассерженному Семену Миграновичу пропуск — бубновую шестерку...

Как-то потом, осторожно подбирая слова, я поинтересовался у Лиды, есть ли в Москве такие особенные парикмахерские, где стригут волосы не только на голове, но и... В ответ получил по носу за «дурацкий вопрос». Удивительные все-таки люди взрослые: сначала сами нам рассказывают про отдел в «Детском мире», где распределяют по семьям новорожденных, покупают нам кукол без малейших признаков «глупостей», разгуливают по коммуналке без трусов, а потом еще раздают оплеухи за «дурацкие вопросы»...

22. Роддом у кладбища

Я нажал кнопку один раз. Звонок отозвался внутри квартиры далеким дребезжанием, словно будильник, когда суешь его под подушку, чтобы не мешал спать во время каникул. Дверь — почти сразу — открыл Мотя. Видимо, шакалил на кухне. Он стал еще толще и держал в руках свое любимое питание — батон за тринадцать копеек, разрезанный вдоль и густо намазанный внутри маслом с вареньем. Когда Мотя складывал половинки вместе, начинка лезла наружу, и он ловко слизывал длинным языком сладкие потеки.

— Ого! Наш туалетный постовой явился! Заходи! — проговорил толстяк, жуя. — Где же ты был, чертушка? Три дня бутерброды с икрой и севрюгой жрали — опухли. Нетто из рейса привез. Если бы я знал, что ты зайдешь, оставил бы. Теперь только через две недели. Он в Хабаровск утром отъехал. Обещал омуля копченого притаранить.

— Мы тоже уезжаем, — значительно сообщил я.

— Знаю. Башашкин, как со службы прибежал, чемоданы складывает. — Мотя заинтересовался моей авоськой. — Маску купил?

— Ага!

— А трубка у тебя есть?

— Конечно. Ласт вот только нет.

— Без ласт на море делать нечего, — согласился обжора, зубами отрывая от батона огромный, сочащийся маслом с вареньем кусок. — А в кульке у тебя что, ириски?

— Рыбий корм.

— Не ем. Пробовал. Редкая дрянь! А ты чего сегодня как попугай вырядился?

— Маман заставила.

— Предки это умеют.

— Сергей Дмитриевич дома?

— Нет, в поликлинику потащился. Давление подскочило. А что?

— Ничего. Новые марки ему хотел показать.

— Покажи мне!

— Они несъедобные.

— Ха-ха-ха-ха! — по-оперному захохотал Мотя.

На шум из комнаты выглянул дядя Юра, он был в голубой майке, синих форменных галифе на подтяжках и сапогах.

— Заходи, Пцыроха! Не слышал твоего звонка.

— Башашкин, ты отвальную давать собираешься? — спросил толстяк с набитым ртом.

— Вчера же весь вечер киряли с твоим родителем. Отдыхай!

— Так это ж вчера! А сегодня можно было бы и торт на прощание выкатить!

— Кочумай! Надо собираться. Понедельник — день тяжелый.

— Все равно тортик мог бы купить. Мимо ГУМа шел.

— Там объявление висит.

— Какое еще объявление?

— «Жиртрест закрыт на учет».

— Жмот! — засмеялся Мотя и, переваливаясь, как гусь, удалился к себе.

На шутки про свою толщину он не обижался, даже наоборот, ценил наиболее смелые и оригинальные.

Комната Батуриных (по размеру она меньше, чем наша в общежитии) располагалась у входной двери, почти напротив кухни и туалета. Раньше левый угол с окном был отгорожен трехстворчатой ширмой с зелеными китайскими драконами, там стояла кушетка бабушки Елизаветы Михайловны, мамы дяди Юры. Она всегда ходила в длинной темно-синей юбке и белой ажурной блузке с брошью, усыпанной зелеными камешками. В байковом халате я видел ее раза два, когда она уже болела. За шелковой загородкой помещалась также этажерка со старыми книгами, а на стене висели дореволюционные снимки: усатый солидный господин в пальто и котелке, строгая дама в шляпке и пенсне и молодой военный с аксельбантами. Когда я впервые очутился за ширмой, бабушка Елизавета Михайловна объяснила мне, что господин и дама — это ее родители, а молодой офицер — старший брат, погибший на германской войне.