Юрий Поляков - Пересменок. Повесть о советском детстве

— Вкусно! Моя бабка пересушивает, а твоя в самый раз делает! С мякишем, — громко чавкая, признался он. — Как тебе, Корень?

— Да, шамовка ничтяк! — согласился «морячок», он нанизал хлеб на финку и равномерно обкусывал его с разных сторон. — Тебя как, внучек, звать-то?

— Юра.

— Хорошее имя. Ну и про что тебя, Юра, легавый спрашивал?

— Про разное... Про вас спрашивал... Кто вы такие и чего от меня хотели.

— И что ты ответил?

— Ответил: ничего... Сказал, мы просто разговаривали...

— Не раскололся?

— Нет.

— Точно?

— Точно.

— А откуда ты этого мильтона знаешь?

— Он наш участковый. В общежитие к нам ходит.

— Молодец! — вдруг хлопнул меня по плечу «второгодник». — Надежный ты пацан! Мы видели, как он тебя колол. А ты кремень! И запомни: если к тебе тут кто-нибудь подвалит, говори: «Отзынь! А то будете иметь дело с Корнем и Серым». Сразу отвянут. Понял? Хлебушка тебе оставить?

— Не надо, я наелся.

— Молоток, скоро кувалдой станешь! Только не коси под американца! Не любим, — душевно попросил «морячок», доедая ситник.

— Под какого американца?

— В Буденновке бугры живут. На черных тачках катаются. Пацанята у них с гонором, как фирмачи. Мы их американцами зовем. Если попадаются, учим жизни. Понял? Мы-то думали сначала, ты оттуда! — Серый махнул в сторону поселка.

— Нет, я в Рыкунове переулке живу, в маргариновом общежитии.

— Значит, Сашку Сталина знаешь?

— Конечно, он в моем классе учится.

— Сталин — наш кореш! Привет ему с кисточкой! А чего ты дергаешься?

— Я же говорю... в парикмахерскую очередь занял.

— Так чего ж ты молчал? Дуй!

Выбегая из бабушкиного двора, я увидел, что курилка забита учениками школы шоферов, все они жадно дымили, пользуясь перерывом в занятиях, и шумная толпа тонула в сизом мареве.

...Треск машинки оборвался. Парикмахерша раскрыла лезвие и, скрежеща по волосам, подбрила мне затылок и виски.

— Вполне! Думала, будет хуже, — сама себя похвалила она.

Я глянул в зеркало и обомлел: на меня глядел какой-то незнакомый круглолицый парубок с кружком волос на самой макушке, как у кузнеца Вакулы в фильме «Вечера на хуторе близ Диканьки». Ужас! По-всякому меня в жизни оболванивали, но таким идиотом я еще никогда не выглядел! Пока я приходил в себя, прикидывая, как, вернувшись домой, срежу ножницами эту волосяную тюбетейку на голове, парикмахерша схватила пульверизатор, пискнула несколько раз «грушей» и пустила в меня удушливое одеколонное облако.

— Не-ет... — взмолился я, чуть не плача, но было поздно.

— В чем дело? — удивилась она, продолжая орошать мою несчастную голову.

— У меня только шестнадцать копеек!

— Ничего страшного! Четыре копейки в следующий раз отдашь. От такого красавца должно хорошо пахнуть. Женщина носом любит!

И это они называют «хорошо пахнуть»? Карбид, пузырящийся в луже, воняет гораздо приятнее. Срочно в душ, на маргариновый завод, смыть с себя всю эту гадость соапстоком!

Мастерица движением фокусника — рывком сняла с меня простынку и сухим помазком вымела, щекоча шею, мелкие колющиеся волосы из-под воротника.

— Вот и всё! Будь здоров — не кашляй!

Я встал с кресла, вокруг на полу клочками лежали мои опавшие кудри, словно здесь насмерть подрались две болонки.

— Ну, шагай! Не грусти! Все девчонки теперь твои!

Что она понимает? Когда Шура Казакова лечилась в «лесной школе», Андрюха Калгашников позвал меня как-то к себе во двор, что за кинотеатром «Новатор». Мы играли в казаки-разбойники. Среди «разбойниц» была девочка по имени Мила, и мне сразу захотелось поймать именно ее, что я вскоре и сделал. Стараясь вырваться, она смахнула с меня ушанку и громко, обидно засмеялась. Я не придал этому значения, хотя тоже накануне подстригся. Дня через два на перемене мы обсуждали с Андрюхой поход в «Новатор», на «Седьмое путешествие Синдбада-морехода», и я словно бы невзначай спросил:

— Как там Мила?

— Нормально.

— Про меня ничего не говорила?

— Говорила. Сказала: когда сняла с тебя шапку, сразу поняла, что ты дурак...

...Я покорно положил на полку шестнадцать копеек, встал и побрел к выходу.

— Курточку с авоськой не забудь, боксер! — вдогонку крикнула парикмахерша. — Следующий!

Навстречу, чтобы сменить меня в кресле, двигался тихий, покорный мальчуган, он шел почти военным шагом, как суворовец, даже с отмашкой, будто на отрядном смотре. Его веснушчатое лицо выражало ту высшую степень послушания, после которой следует летаргический сон. И только по клетчатым штанишкам да кудрям я узнал в этом механизированном ребенке недавнего буйного «вождя краснокожих». Ребенка конвоировала рослая мамаша, улыбчивая особа с безжалостным взглядом Анидаг из «Королевства кривых зеркал».