Мо Янь - Сорок одна хлопушка

Стоя у ворот, мы увидели двух рослых гнедых коней, привязанных на улице к электрическому столбу. Тускло светила половинка луны, ярко сияли усыпавшие всё небо звёзды. Крохотные звёздочки отражались от конских крупов, конские глаза сверкали, как лучистый жемчуг. Глядя на их громадные силуэты, я хоть до конца не мог уразуметь, откуда у них такая внушительная осанка, но уже чувствовал, что это лошади непростые, а раз непростые, значит, небесные скакуны. Кровь забурлила в жилах, в сильном душевном волнении хотелось рвануться вперёд, вскарабкаться по лошадиной шее в седло, но туда с помощью Хуан Бяо уже уселся Лао Лань, а Хуан Бяо птицей взлетел в другое. Один за другим, неся на себе двух незаурядных людей, они проследовали по улице Ханьлинь, сначала рысью, потом во весь опор, как два сверкающих метеора, и через мгновение скрылись с глаз, лишь в ушах всё ещё стоял звонкий цокот копыт.

Какое замечательное, какое захватывающее зрелище! Этот вечер стал вечером ни с чем не сравнимых чудес, вечером, о котором я мог без конца вспоминать в любую пору своей жизни. С годами всё более отчётливо проявлялось огромное значение этого вечера для нашей семьи. Мы стояли там ошеломлённые, словно деревья, застывшие под впечатлением от великолепия золотой осени.

По лицу скользнул северный ветерок, но выпитое вино сыграло свою роль, от бурлившей под кожей крови было жарко, и я чувствовал себя вполне комфортно. А родители, интересно, тоже чувствовали себя вполне комфортно? Тогда мне это было неизвестно, но потом я узнал. Потом я узнал, что мать относится к тем, кого после выпивки бросает в жар, зимой, например, она могла пить, потеть и сбрасывать с себя одежду: верхнюю одежду скинет, свитер, после свитера и нижнюю рубашку, и всё. Отец, как мне потом стало известно, принадлежал к тем, кого после выпивки знобит. Чем больше он пил, тем больше съёживался, тем больше бледнел, как оконная бумага, как только что побелённая известью стена. Я видел, как у него на лице выступали мелкие пупырышки, как у курицы, когда её ощиплют. Мне даже было слышно, как у него стучат зубы. У отца, если выпьет как следует, начинался озноб, как при малярии. Мать, поднабравшись, и в холодину «третьей девятидневки» могла пропотеть насквозь, отец же, выпив порядочно, мог даже в три самые жаркие декады шестого месяца дрожать без остановки, как осенняя цикада при последнем издыхании, когда на верхушке ивы, растерявшей все жёлтые листья, выпадает первый иней. Из этого можно сделать вывод, что когда после очень важного для нашей семьи вечернего пиршества мы вышли на улицу проводить Лао Ланя и Хуан Бяо, от прикосновения северного ветерка мать могла чувствовать себя вполне комфортно, в то время как отец от этого почувствовал, будто его ковырнули перочинным ножиком, будто хлестнули смоченной в солёной воде плетью. Как себя чувствовала сестрёнка, я не знаю, она ведь вина не пила.

Неожиданно солнце совсем закатилось, и всё вокруг погрузилось в темноту. А на площади по ту сторону дороги разливается море огней. Один за другим подъезжают шикарные лимузины, мерцают фары, поют клаксоны, богатеи понаехали. Из машин выходят модные девицы и респектабельные господа. По большей части они одеты для отдыха, одежда с виду простая, но известных и дорогих брендов. Рассказываю я о делах прошлых лет, но всё происходившее лежит передо мной, как на ладони. От блеска разрывающихся в небе фейерверков в храме становится светло как днём. Лицо мудрейшего будто покрывается слоем золота, и мне кажется, что он уже превратился в окрашенную золотой краской мумию. В небе беспрестанно расцветают фейерверки, раскатывается гром хлопушек. При каждом фейерверке задравшие в небо головы ахают. Подобно фейерверкам, мудрейший.

Прекрасные моменты длятся лишь миг, а мучительные растягиваются во времени. Но это лишь одна сторона дела, другая заключается в том, что моменты очарования беспредельны, потому что они раз за разом возникают в памяти пережившего их, к тому же память их постоянно приукрашивает, они становятся богаче, насыщеннее, разнообразнее, превращаются в заколдованный лабиринт, очутившись в котором трудно найти выход. Из-за боли от мучительных моментов переживший их бежит от них, как от заразы, даже если это встреча по невнимательности, изо всех сил думает о том, как уклониться от неё, а если это не получается, старается максимально разбавить её, упростить, забыть, чтобы она превратилась в смутную дымку, которую можно разогнать одним дуновением. Таким образом, я нашёл обоснование своим самозабвенным описаниям того вечера. Мне не хочется идти дальше.